Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века
Шрифт:
Дверь, конечно, вела в полуподвал, она была железная, кованая, без ручки, чтобы нельзя было нервным посетителям тянуть и открывать самим, пока им не откроют изнутри. Площадка перед дверью была заплевана и загажена. С перил, переломившись надвое вниз головой, висело, как коврик, бездыханное тело алкаша — он обмочился, и было впечатление, что его повесили сушиться.
Все это Коля, конечно, разглядывать был не в состоянии, у него все плыло перед глазами. Он не понял, как оказался внутри помещения. Перед ним качались два упыря, упитых до упора и как бы потерявших четкость физических
Вам не случалось, господа, близко от себя видеть пьяниц с жеваными лицами, которые напоминают слипшийся комок носового платка, забытого с осени до весны в кармане куртки на веранде нетопленой дачи? Если случалось, вы имеете представление о том контингенте посетителей, которые жужжали, ухали, рыгали, ругались, молча качались на месте с бессмысленными глазами, гоготали, выкрикивали что-то нечленораздельное… Эти мутные люди-призраки сидят в забегаловках, бродят в мусорных сумерках городов, и если их увидеть под утро на перроне из окна отъезжающего поезда, отодвинув занавеску и подслеповато всмотревшись в полумрак, то можно подумать, что на свете, помимо нас, есть люди особой ночной расы с серыми мордами мукомолов и размытыми почти до неразличимости чертами лица…
Колю схватил сзади за плечо какой-то тип и уронил за столик рядом с собой. Он был из породы тех, кого Коля боялся и недолюбливал. По первым словам, повадкам и некоторым деталям туалета (этот тип жеманно жевал обслюнявленные губы, трогал длинными пальцами, легонько барабаня ими, подбитый глаз, его шарф был закручен вокруг шеи и одним концом лихо заброшен за спину) в нем угадывался падший сын артистической богемы. Тем временем к Коле подошел такой же подозрительный официант, спросил, что он будет пить. Коля сказал, что 100 граммов ликера «Малибу».
— «Малибу» нет. Есть «Легкое дыхание».
Коля вздрогнул.
— Давайте «Легкое дыхание». Принесите бутылку.
Официант вскинул брови, записал.
— И конфет каких-нибудь, — добавил Коля.
Тип с подбитым глазом продолжал нудно и долго рассказывать Коле о своей причастности к областной филармонии, он был флейтистом, и все шло у него хорошо, пока не пришел «дирижер-жидяра вот с таким шнобелем» (он, сложив пальцы в щепоть, вытянул руку от собственного носа до Колиной груди) и… он вдруг перестал рассказывать, махнул рукой — его одолела икота. Тут официант принес бутылку и конфеты. Коля налил себе полную рюмку. Отпил. Встретился глазами с ненавистным Хуссейном на этикетке. Допил, противу своих правил, рюмку до дна и налил еще с верхом. Боль просилась облегчиться в словах, в жалобе. Коля, пьянея, посмотрел на флейтиста, но тот все икал и был недостаточно опрятен для печального Колиного рассказа. Отставной флейтист перестал икать. Когда он поднял на Колю глаза, то, казалось, не узнал его, смотрел как на невидаль.
— Посмотри на меня, прохожий! — воззвал алкаш к Коле тем их особым голосом, в котором уживаются нагло-умоляюще-плаксиво-агрессивные интонации — перед тобой злосчастный выкидыш артистической среды, павший жертвой интриг, оставшийся без средств к…
Он вдруг опять умолк и тихо произнес:
— Прошу… для успокоения… допить.
Он изобразил
Бурлеск! Мармеладов! Это действительно был своего рода аристократ опущенности. Коля хотел позвать официанта, его нигде не было, потом, спохватившись, вспомнил о своей бутылке и стал искать бокал, чтобы налить несчастному вина, флейтист вдруг как бы протрезвел, на лице появилось выражение холодной надменности:
— Вы не поняли, любезнейший, — сказал он. — Мне надо именно ДО-ПИТЬ. ДО-ПИТЬ. Чтобы — понимаете? — ощутить всю мерзость своего падения.
Он зарыдал. Коля весь сжался. Флейтист вдруг перестал рыдать — резко, как по команде.
— Откуда у тебя, блин, такой галстук? Он не твой, я сразу понял… — Флейтист потянулся рукой к Колиной груди. — С кого ты его снял, говори… Ты в крематории работаешь?… Ты трупы обираешь, падла!.. Беззащитных!..
Флейтист схватил бутылку и замахнулся на Колю. Коля зажмурил глаза. Он не боялся. Он просто ждал, когда его Хуссейн в галстуке-бабочке с этикетки размозжит ему голову. Прошло несколько секунд.
— Испугался, да? — услышал Коля над собой пьяный смешок флейтиста. — Не бери в голову. Прикол.
Алкаш опять сник после своей шутки, долго скучно смотрел на Колю и вдруг опять оживился.
— Курчавость рыжеватая имеется… рыжеватость; — проговорил он, растягивая слова.
Потом резко вскочил, и, как на допросе, ошеломляя, вперив в Колю свой страшный глаз в набычившейся голове, гортанно прохрипел:
— Еврей?! Юден? Ну! Правду!!
Коле стало еще более тоскливо с этим человеком. Он молчал.
— Что-то мне подсказывает, что ты еврей из Бердичева. Ты ведь родился в Бердичеве? — наседал флейтист.
— Не родился я в Бердичеве.
— А где ты родился?
— Я родился в Реутове.
— Ну, значит, ты еврей из Реутова.
Коля видел, что из флейтиста уже вышел дух злобы и агрессии, он потерял интерес к Коле, к бутылке, к пиву, к окружающим, к себе, к мирозданию. И мироздание тоже потеряло к нему интерес, обесточив его душу и сделав его лицо опять похожим на жеваный носовой платок, забытый на зиму на веранде в куртке в нетопленой даче. В свое время этот комок брезгливо извлекут, раздерут слипшееся нутро за краешки оторочки и бросят в таз отмокать на день-полто-ра, пока вода в тазу не сделается цвета старческих неожиданностей.
Коля плелся в обратную сторону, к ресторану. Выпил он все-таки больше своей нормы, фонари на улице двоились, тротуар уходил из-под ног… Этому флейтисту, наверное, хотелось отобрать у меня галстук, думал Коля, знаю я их черный юмор… Коля решил, что галстук никому ни за что не отдаст. Если его сегодня ограбят, пусть все берут, костюм, деньги, но за галстук он будет бороться до конца… Потому что… потому что… нет, не в расцветке дело, а в том, как она ему прямо на шее его завязывала, лицо близко-близко, духами и собой пахла, вежливая, уважительная, с таким певучим голосом…