Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
Едва он умолк, как горы вновь накрыло великой тишиной — она наступала на него со всех сторон, но особенно — из каньона, где текла река, и с огромной Маунт-Блан. «В одиночестве брат мог разучиться говорить, — подумал Луис. — Потерять рассудок». Однако Луиса жгла злость, и скрыть ее не получалось.
— Неужто ты и о папе не тревожишься? О собственном отце? Он ведь на пороге старости — ему скоро шестьдесят пять стукнет, кажется, уже в этом году, хотя точно не скажу — неужели тебе наплевать? Он стареет, хотя и хорохорится, и он тоскует без тебя, каждый день говорит, как по тебе скучает. И единственное, что он просил передать тебе — что скучает. Он не сердится. Он правда не сердится. У него немало времени отнимает клуб, он и на одежду опять порядком тратится, а когда в городе бывает, то непременно к цирюльнику заглядывает — волосы стрижет и красит, а еще щеголяет новыми зубами, они блестят, как слоновая кость, а может, из нее и сделаны. Джермейн говорит, они ему не к лицу, но кто осмелится обсуждать столь деликатные подробности с отцом? Ты же знаешь, какой он чувствительный, какой гордый…
Он снова умолк, подавленный
— Я так долго добирался сюда, я устал, мне всего лишь хочется увидеться с тобой и обнять тебя, я же твой брат, — Луис беспомощно огляделся, простирая вперед руки, покраснев от гнева, который он не решался продемонстрировать в открытую. Если бы он только мог сжать худую руку Иедидии, если бы только мог обнять его… Тогда можно его и не отпускать, а увезти с собой, к берегам Лейк-Нуар, — если понадобится, связанным и обездвиженным.
— Йед! Ты меня слышишь? Видишь? Ты же добрый парень, ты не позволишь мне долго выставлять себя дураком? Я так долго сюда шел, мне бы дух перевести — кстати, Джермейн говорила, что отправляться сюда одному опасно, но, понимаешь, я решил, что правильнее пойти в одиночку, из уважения к тебе, из любви к тебе. Я мог бы привести с собой других охотников, мы бы даже и собак захватили, ну, ты знаешь, мы бы в два счета тебя отыскали — собаки тут же взяли бы след. Вообще-то папа сперва так и предлагал поступить, сразу после твоего ухода. Он решил, что своим уходом ты нанес ему оскорбление, ну, сам понимаешь, ты словно оскорбил каждого из нас. Ты же знаешь, Джермейн ждала, что ты станешь крестным Джейкоба, и собиралась назвать в твою честь нашего второго ребенка — она сказала, что, может быть, тогда ты захочешь вернуться и взглянуть на него. Но я сказал нет, и речи быть не может, его уже три года никто не видел, хотя он обещал вернуться через год; он не уважает кровные узы, он никого из нас не любит, даже собственного отца! И тебе известно про обязательства, Иедидия, папины земли и вложения накладывают на тебя определенные обязательства. Дела у нас идут неплохо, и следующий год обещает быть особенно удачным: мы откроем водолечебницу «Серные источники», пустим дилижансы, а если удастся добиться прокладки железной дороги или нескольких обычных, но сносных дорог — тогда мы половину леса в горах вырубим, а древесину отправим на продажу. Папа владеет тысячами акров отличного леса, но пока никак не наладит вывоз — только эти небольшие разработки вокруг озера, впрочем, там и вырубать больше нечего, остались лишь кряжи да новая поросль, такая, что черт ногу сломит, бесполезная земля, ее ни один дурак не купит, потому что этот участок толком и не расчистишь. К тому же отцу не повезло, лес до самого Иннисфейла уничтожил пожар — а это тысячи деревьев, которые он готовил под вырубку. Ему нужна твоя помощь, Иедидия, ему нужны оба сына. Он сказал мне, что лишил Харлана наследства, и, если ты не вернешься и не проявишь к нему должного уважения, или любви, или просто не отнесешься по-человечески, он и тебя наследства лишит. Ты слышишь меня? Ты, черт тебя побери, меня слышишь?
Луис вдруг явственно ощутил, что брат смотрит на него, из-за лачуги — хотя нет: откуда-то сверху, с неба, или с дерева. Он нагнулся за своим ружьем. (Подойдя к избушке, Луис снял рюкзак и положил его вместе с ружьем возле двери.) Лицо у него побагровело. Вскинув ружье и прищурив один глаз, он устремился вперед. Вот оно! Есть! В нижних сосновых ветках что-то шевельнулось… Однако это оказалась птица. Крупная птица.
Луис вгляделся в крону дерева, и сердце его заколотилось. С ветки на него с высокомерным равнодушием смотрел большой рогатый филин. Такого большого филина Луис никогда не видел. Снизу казалось, будто размером птица с крупную собаку, а голова, словно нахлобученная на упитанное тело, была просто гигантской. Настороженно торчащие уши с кисточками, мощные лапы, охватившие когтями ветку, огромные неморгающие глаза, подведенные белым и черным, будто кистью искусного художника… Спокойствие этого существа, умные, слегка насмешливые желтые глаза с плавающими в них черными зрачками, его пугающе высокомерная красота…
Пыхтя, Луис поднял ружье и, прицелившись в филина, взвел курок. Филин сидел, не шелохнувшись. Он спокойно смотрел на Луиса глазами Иедидии. Хотя, возможно, в глазах филина лишь напоминавшее Иедидию выражение, а небольшой клюв напоминал человеческий нос; что до мудрого взгляда птицы, будто бы узнавшей его, ведавшей, зачем он пришел и внимательно, с непоколебимым превосходством слушавшей его самые сокровенные мысли, — такой взгляд был и впрямь присущ Иедидии, причем с раннего детства. Глазами филина на Луиса смотрел Иедидия. Иедидия был филином. Поэтому он и не выказывал страха, даже малейшего, и тонкий пушок на его брюхе трепетал на ветру, а глаза — янтарные, не знающие жалости — не моргали. Луис с трудом удерживал на весу тяжелое ружье. Тяжело дыша и кряхтя, он попытался спустить курок. Однако палец его будто онемел. Будто заледенел. Правая сторона лица и даже часть шеи тоже онемели, застыли. Веко правого глаза вдруг набухло, налилось неподвижностью.
—
Удивительное предсказание из чрева
Проклятие Бельфлёров — утверждали порой — связано с их азартом.
Истинный Бельфлёр, как замечали (впрочем, не всегда справедливо) некоторые злопыхатели, не в силах удержаться от пари, причем невзирая на обстоятельства и возможные последствия.
К примеру, однажды, ранним утром, после торжества в честь свадьбы Рауля, мужчины устроили соревнования по гребле на каноэ в южной части Лейк-Нуар, через Старый пруд и все Серебряное озеро. Протяженность ночной гонки составила более сорока миль, их ждали три сложных перехода, свыше шести миль по бурному течению, да еще условие вернуться тем же путем до рассвета. Гребцам победившего каноэ предстояло разделить между собой тысячу долларов и все шампанское, имевшееся в замке. И они вышли на воду — Ноэль Бельфлёр и Итан Бернсайд, Юэн Бельфлёр и Клод Фёр, Гидеон Бельфлёр и Николас Фёр, Гарри Рено и Флойд Дженсен. Была середина июля, однако по воде полз пробирающий до костей холодный туман. Стремнин и кувшинок в Старом пруду оказалось куда больше, чем все предполагали. А течение, соединяющее пруд с Серебряным озером, было таким стремительным, что два каноэ — Юэна и Гарри — перевернулись.
Итак, они вышли на воду, без ведома женщин. Сквозь туман, вдоль почти непроходимых тропинок, заросших калиной, поворачивая каноэ так, что те едва не сталкивались, подшучивая друг над дружкой с хмельным добродушием. А если по возвращении у мужчин и болели руки-ноги, если и подламывались колени и сами они едва не падали от усталости (победили Юэн и Клод, опередив остальных на четверть мили, следующим пришло каноэ Ноэля, затем — Гидеона, а последними — Гарри и Флойда), то, разумеется, никто из них в этом не признавался. Они бахвалились еще много лет, вспоминая безрассудную ночную регату, хотя о бедном Рауле старались не упоминать. Воспоминания о регате превратились в семейную историю об «одной летней ночи, когда Юэн и Клод, обогнав остальных, прошли на каноэ до Серебряного озера и обратно».
В другой раз, тоже давно, мужчины, разбившись на две партии, отправились к двум отдаленным прудам у Маунт-Чаттарой, где паслись огромные стада оленей (совсем ручных, как овцы, так что на каноэ можно было подойти почти вплотную даже к самой пугливой самке), и ровно в полдень 31 июля (капитаны обеих партий заранее сверили часы, чтобы никому не вздумалось «ускорить» наступление полудня) начали охоту. Участники отвели себе лишь полчаса: много оленины им не требовалось, да и тяжело было бы тащить из такой дали и лодки, и корзины с дичью. Победителем считалась партия, участники которой настреляют больше оленей — им и доставался порядочный денежный куш. (Если в вылазке принимали участие охотники из состоятельных семейств — друзья Рафаэля или, позже, Ноэля — Бельфлёры, естественно, повышали ставки; если же это были в основном местные землевладельцы, Бельфлёрам приходилось из великодушия усмирять свои аппетиты. Как-то раз много лет назад, когда дед Гидеона Иеремия был семнадцатилетним юношей, победителям досталось десять тысяч долларов — их разделили между собой шестеро, в числе которых был и Рафаэль, придумавший это развлечение, хотя, как говорили, ни к оленям, ни к охоте, ни к спорту как таковому он интереса не питал… Количество подстреленных оленей тоже бывало разным: по одним свидетельствам, их было восемнадцать, в других утверждалось, что сорок. Но поскольку никто не позаботился привезти головы животных, установить число с точностью не получилось.)
А когда самому Гидеону было пятнадцать, им с Николасом, Юэном и Раулем разрешили вместе с отцами поехать в Кинкардайн на скачки, а после скачек повели в таверну. Там старшие Бельфлёры побились об заклад с трактирщиком и несколькими завсегдатаями, что определят как марку каждого напитка (их будут подавать в одинаковых стаканах), так и его градус. Они убедили поучаствовать нескольких местных — задача была определить сорт, выдержку и даже (в этом особенно преуспел усердно практиковавшийся Ноэль) место происхождения. Ноэль Бельфлёр, сначала понюхав первый из поданных ему стаканов, отхлебнул из него, спокойно поставил на стойку и объявил:
— Сорок пять градусов. Шестьдесят пять с половиной процентов ржаного виски пятилетней выдержки, двадцать пять процентов бурбона шестилетней выдержки, остальное — добрый солод, скорее всего, из округа Хенникатт, штат Кентукки. Да, это Хенникатт — никаких сомнений, только там бочонки делают из сердцевины клена, — тут, разумеется, остальные мужчины пожалели о своем согласии, но было поздно.
А бывали случаи, и нередко, когда во время игры в покер, длящейся всю ночь, своих обладателей меняли существенные суммы. В замке Бельфлёров; в «Серных источниках» — гостинице, ставшей на какое-то время самой популярной водолечебницей в горах, куда плантаторы с юга приезжали целыми семьями; на беспорядочно разросшемся деревянном постоялом дворе «Иннисфейл-лодж», пока тот не сгорел дотла («Разумеется, он был застрахован на порядочную сумму», — простодушно рассуждали местные, впрочем, ни в чем не виня владельцев — Бельфлёров); в домах и на привалах. Покер, бильярд, гонки по льду на буерах, полеты на планерах (правда, им скоро положили конец, после несчастного случая, унесшего жизни двух молодых людей, в том числе, троюродного брата Ноэля). Деньги стремительно переходили из рук в руки. А порой и лошади, реже земля. Если женщины и знали об этих затеях (а они это отрицали — причем некоторые, например Корнелия и Делла, особенно рьяно), то почти не высказывались. Ибо что они могли поделать?.. Бельфлёры были богаты и азартны, они прославились среди местных своим безрассудством, обходительностью и умением проигрывать (что случалось с завидной редкостью, потому что им поразительно везло) — так как же остановить эти игрища?.. В конце концов, они тратили собственное состояние.