Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
Разумеется, скачки проходили куда более публично. Из ставок тоже не делалось секрета. Бельфлёры скакали на своих лошадях и знали почти каждого, кто имел отношение к скачкам. Их проводили на ярмарочной площади в Похатасси, или на ипподроме в Дерби — в другом конце штата, в Порт-Орискани, где условия были самыми жесткими, и это становилось настоящим событием местного масштаба; если бы владелец лошади отказался делать ставки, поступок этот сочли бы в высшей степени экстравагантным. Женщины семьи Бельфлёров, разумеется, это занятие не одобряли, но и не слишком возмущались. Порой и они позволяли себе увлечься: ставки на лошадей — не пустое развлечение, не то что эти пари: кому удастся пройтись по ломкому апрельскому льду Лейк-Нуар, или кто кого поборет в грязной прибрежной таверне, или собьет выстрелом стакан с головы дурачка-полового. Ставки на скачках символизировали гордость владельца своей лошадью и своим искусством наездника.
Гидеона потрясло предложение жены.
— Но почему сейчас? — спросил он.
Лея задумчиво, прикрыв глаза, смотрела на него. Она сидела в квадрате солнечного света, неподалеку от солнечных часов в самом центре сада. Ослепительная красота покинула ее — стояла середина июля, и ребенок был уже на подходе, — от усталости вокруг глаз залегли темные тени, кожа утратила свое волшебное сияние, и она больше была не в состоянии с прежней грациозностью носить в утробе столь крупного ребенка. Гарнет Хект как раз помогала ей соорудить сложную прическу, подобную той, которую Лея носила в невестах — она позаимствовала ее у Вайолет, жены Рафаэля Бельфлёра, увидев любительский, но очаровательный портрет прекрасной англичанки: сзади волосы собраны в тяжелый, низко уложенный пучок, две широкие пряди стянуты бархатной лентой, концы которой свободно падают на спину, макушку оплетает тонкая косичка, а на высокий умный, чуть тронутый морщинками лоб падает густая волнистая челка. На плечи Лея накинула белую вязаную шаль, а платье на ней было из грубой материи-букле зеленовато-охряного цвета — прежде Гидеон его не видел. Из-за случившейся между ними несколько дней назад размолвки — Гидеону не понравилась резкость, с которой она ответила на, казалось бы, невинный вопрос его матери о здоровье Бромвела — он смотрел на жену, прищурившись, чуть присогнув ноги в коленях и самоуверенно упершись руками в бедра.
— Потому что… — медленно проговорила Лея, — потому что…
Ее потемневшие впалые глаза делали уставшее лицо немного похожим на маску смерти, но в последние недели беременности близнецами она выглядела почти так же, поэтому Гидеон приказал себе не тревожиться. Сейчас он упрямо стиснул зубы и всем своим видом демонстрировал непоколебимость. Во время ссоры он не сломался, не разразился слезами бессильной ярости, желая одновременно накинуться на жену с кулаками и прижать ее к сердцу — нет, уступать он не намерен. Ее сегодняшняя манера, медленный и вкрадчивый голос, нравились ему больше, чем ее обычный, тревожный и резкий, хотя он посчитал, что со стороны Леи было невероятно бестактным прислать испуганную бедняжку Гарнет (словно состоявшую из локтей, тощих ног и всклокоченных волос; стоило ей лишь взглянуть на Гидеона, как ее милое личико искажалось волнением, и Лея прямо в присутствии Гарнет глумливо заявляла, что девушка влюблена в него, как кошка), чтобы та отвела его в сад поговорить с Леей, точно она особа королевских кровей, а он — один из ее подданных. Лея сидела, откинувшись на подушку, на одной из сооруженных еще Рафаэлем гранитных скамей неподалеку от солнечных часов, заржавевших и бесполезных (в отсутствие тени они теряли всякий смысл), положив обе руки на свой раздутый живот, который, казалось, непрестанно шевелится; сидела, неловко вытянув опухшие ноги, обутые в вышитые тапочки, собственноручно сшитые для нее Корнелией. Она сидела обездвиженная, величественная, огромная, и смотрела на мужа, чуть запрокинув голову, чтобы солнце не било в глаза. Выглядело это так, словно она смотрела на него издалека. Месячный котенок в черно-белую полоску, больше похожий на пушистый мячик, с большими ушами и задранным кверху хвостом, играл каймой ее юбки и уже порвал ткань, но Лея этого не замечала.
Гидеон ждал. Колени у него дрожали, слабо, едва заметно. Несколько дней назад с ним едва не случился срыв, он так хотел прижаться к ней, рыдая, требуя — требуя, чтобы она вернулась к нему такой, какой была прежде — его неистовой непорочной невестой, чья душа, как и податливое, упругое, живое тело, сплеталось с ним, и он должен был покорять ее снова и снова, и она плакала от любви к нему, к нему… А сейчас… Сейчас же эта женщина так прекрасно, так высокомерно беременна — зачем же он ей? На что ей муж? Другие лишь отвлекают ее от непрестанных раздумий, от ее одержимости собственным телом, его импульсами и ощущениями. Несколько месяцев назад она, с озадаченным видом подбирая слова, призналась Гидеону, что сейчас настоящая реальность для нее воплотилась в сгустках чувств — вкусах, цветах, даже запахах, робких импульсах и предчувствиях. Она объясняла это тем, что ребенок у нее под сердцем спит и видит сны. («Наш сын, — говорила Лея, — наш сын видит сны, которые накрывают и меня подобно тому, как подводное течение в озере утягивает тебя вниз, даже когда поверхность воды кажется спокойной…»)
—
Она позвала его к себе, зная — не могла не знать, — что они с Хайрамом тем утром должны ехать в Нью-Йорк; позвала, чтобы посоветовать ему сделать несколько ставок от имени разных игроков на себя и своего жеребца на скачках, которые состоятся в Похатасси в следующее воскресенье.
— Необходимым?
— Я не могу объяснить.
Они уже много месяцев не занимались любовью. Гидеон вспоминал об этом с мрачной грустью, впрочем, мудрее всего было вообще не вспоминать. Она отлучила его от постели из-за излишней тревожности и мнительности (доктор Дженсен, напротив, заверил Гидеона, что секс, во всяком случае, осторожный, никоим образом не вредит ребенку в утробе, по крайней мере, до последнего месяца или двух. Однако разговор этот состоялся еще до того, как плод разросся до таких размеров). Даже будучи взрослым и уже отцом, Гидеон не мог определиться, каким образом мужчине следует вести себя с женщиной, не желающей заниматься с ним любовью и постоянно отвергающей его: он полагал, что женщина, даже женщина простая и скромная, обладает всеми преимуществами, обладает властью. Ни в чем эта власть заключается, ни как завладевает мужчиной, сказать он не мог, однако о ее зловещей силе знал наверняка.
— Прежде ты моими лошадьми не интересовалась, — сухо бросил Гидеон, — ты же прямо как твоя несносная мать — порицаешь всякого рода азартные игры. А сейчас ты словно даешь мне разрешение…
Лея взглянула на котенка, который принялся царапать ей лодыжку. С усилием, тихо кряхтя, она нагнулась и ухватила котенка за шкирку. Потеряв опору, крошечное существо начало отбиваться и мяукать. Гидеон посмотрел на котенка и перевел взгляд на жену, зачарованный видом ее рыжих, блестящих на солнце волос, сраженный чувством, которое не в силах был осмыслить. Он любил ее, он был беспомощен перед фактом своей любви к ней, однако это новое чувство, казалось, способно было поглотить даже любовь. Как и его предки по мужской линии, как добрую сотню лет назад сам Жан-Пьер, Гидеон сейчас смотрел в лицо столь откровенно чужое, столь далекое от всех его мечтаний, что смирился со своей судьбой.
— Ты не любишь меня, — прошептал он.
Лея не слышала его. Приподняв котенка дюймов на двенадцать над землей, она разжала пальцы, и котенок полетел на землю, приземлился и тотчас же перевернулся, показав свой белый животик, кругленький и пушистый. Котенок отчаянно махал лапами, но попадал лишь по воздуху, потому что руку Лея успела отдернуть.
— …еще до моего рождения, — говорила Лея. — Твоя ветвь семьи. И больше всего — твой отец. Даже не отрицай.
Она говорила о смерти собственного отца, настигшую его много лет назад под Рождество. Он погиб — это был несчастный случай, — съехав на санях с одного из предательских холмов к северу от Норочьего ручья. Гидеон нетерпеливо взмахнул рукой. Это происшествие они обсуждали множество раз и пришли к выводу — причем Гидеон его не навязывал, — что мать Леи всё выдумала: все сговорились против ее мужа, сани нарочно опрокинули — и вот Стентон Пим летит прямо на дерево и умирает на месте.
— …в ту ночь. Даже не отрицай. И выигрыш по ставкам разделили, — продолжала Лея. — Прямо на похоронах.
— Очень сомневаюсь, — ответил Гидеон. Лицо у него пылало.
— Спроси мою мать. Спроси свою собственную.
— Все это не имеет ко мне никакого отношения, — сказал Гидеон, — мне тогда было три или четыре года.
— В тот вечер на эти гонки поставили кучу денег, а может, не только на гонки, — не уступала Лея, — и выигрыш поделили на похоронах моего отца.
— Ты так уверенно говоришь, но ведь наверняка не знаешь, — нехотя проговорил Гидеон, — ты пересказываешь небылицы твоей матери…
— В вашей семье все мужчины были игроками, это у вас в крови, это ваша судьба. И поэтому… Поэтому вчера вечером я решила, что скачка в Похатасси может стать важной вехой для нас, для нашей жизни.
— Вон оно что! — воскликнул Гидеон, но насмешка в его голосе была едва заметна и Лея не уловила ее. — Вчера вечером ты решила?
— Который час? — Лея нахмурилась и повернулась к солнечным часам, но увидела лишь бледно-серую нечеткую тень. — Я часы не надела… Вы с Хайрамом сегодня уезжаете, так ведь?
— Почему ты вдруг вспомнила об этом, спустя только лет? — спросил Гидеон. Он стоял в нескольких ярдах от Леи — подходить ближе он не желал и намеренно держался на расстоянии. Он слишком хорошо представлял себе аромат ее блестящих рыжих волос и потаенную сладость ее тела. — Ты же вечно возражала, — пробормотал он, — когда мы только поженились, ты просила меня не участвовать в скачках… Боялась, что я покалечусь.
— Я говорила с Хайрамом, — сказала Лея, — тебе пора.
Гидеон не слышал. Он проговорил, по-прежнему тихо: