Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
Рафаэль знал: то, что Малелеил приходит к нему в комнату и спит долгими темными вечерами в его кровати, это счастливая примета. Морна рассказывала, что кошки иногда прокрадываются в детскую, забираются в колыбельку и крадут у младенцев дыхание, поэтому нельзя пускать Малелеила ни в комнату Леи, пока там малышка, ни к Рафаэлю, потому что он слишком много спит. Иоланда ей возражала, мол, какая чушь: Морна просто повторяет чепуху, которую льет ей в уши тетя Эвелина. Конечно же Малелеил приносит удачу, ведь у него самые красивые на свете глаза и мех! Однако, когда Рафаэль протягивал руку погладить кота, тот иногда издавал едва слышный недовольный утробный звук: сейчас он не желает, чтобы его трогали.
Бронхит и жар не отступали четыре дня. Был приглашен доктор Дженсен
Конечно, он не умер. С восторженным трепетом думал Рафаэль о том, насколько далек он от смерти. Заходя в пруд, он чувствовал живучую силу, прохладную упругость воды, которая никогда не позволила бы ему утонуть.
В тот день что-то ударило его в лоб с ужасающей, нежданной силой, и он свалился с плота в воду, так быстро, так внезапно, будто сам мир перевернулся и сбросил его с себя, избавился от него, как от прицепившейся к одежде колючки. Наверное, он закричал, заплакал — Рафаэль вроде бы слышал удивленный детский крик, — но времени оглядываться и думать не было: темная вода поднялась к его рту, к носу, к широко распахнутым глазам. Того, что происходило, просто не могло быть, и тем не менее, когда он был уже в воде и беспомощно барахтался, откуда-то сверху, из воздуха, на него обрушился еще один камень, а темный ил со дна взметнулся навстречу. Его тело боролось. Руки, ноги. Он хватал ртом воздух там, где воздуха не было, где была лишь вода, вода и ил, а он все рыдал, глотая и задыхаясь — отчаявшийся, потерявший надежду, обреченный; он рыдал, потому что знал, что тонет, даже когда больше не помнил, что он — Рафаэль, которому суждено утонуть: часть его разума (она будто парила чуть поодаль, невидимая и не имеющая глаз), отстранившись от отвратительного барахтанья, понимала, что сын Доунов пришел сюда, чтобы убить его, именно убить — и у него получится, и никто ничего не узнает.
Но его не убили. Он не утонул.
В этот влажный солнечный день, забившись в дальний конец пруда, Рафаэль с благодарностью втягивал воздух, пускай холодный и чуть обжигающий, и вдруг поймал себя на том, что смотрит на небольшую стайку рыб всего в нескольких футах от себя. Совсем крошечные рыбки! Они юркнули в сторону, метнулись вниз, потом вдруг поменяли направление и опять оказались так близко, что он мог протянуть руку и схватить их. Это щурята?.. Не двигаясь, мальчик смотрел на них. Такие маленькие, почти прозрачные, с ноготь его мизинца, не больше…
Его спасло погружение в их стихию и новое умение — дышать под водой: гибкий и увертливый, словно рыба, он, выгибаясь, стремительно удалялся от смертоносной поверхности, прочь от зыбкого светлого круга, притягивающего камни, похожие на огромные смертоносные капли. Он скользнул под плот и ухватился за него, и пальцы тотчас же налились силой, способной удержать его на месте. А затем воцарилась тишина. Необъятная бездонная тишина. В которой все отчетливее становился голос пруда, его тихое монотонное бормотание. Рафаэль не утонул, даже не потерял сознание, несмотря на то что камень угодил ему в голову. Но ясность мыслей он утратил. Он больше не был Рафаэлем Люсьеном Бельфлёром II. Он оставался там, под плотом (расчерченный полосками света, потому что бревна были сбиты вместе не слишком ладно), его легкие робко привыкают к новой стихии, губы плотно сжаты, в ожидании, в не-ожидании, в упоении от такого безмятежного, такого сладкого блаженства, где светлая рябь сражается с окутывающей его темнотой, и, когда опасность давным-давно миновала,
У Рафаэля не было времени звать на помощь, да и голос был словно сдавлен удивительно густой, неподатливой водяной субстанцией; и все же именно пруд пришел ему на помощь — возможно, до того, как Рафаэль сам понял, какая опасность ему грозит. Пруд обнял его, подарил ему убежище, не позволил уйти на дно, разрешил дышать даже в завитых клубах ила. Он спрятал его, он защитил его. Спас Рафаэлю жизнь.
Каким ненастоящим, каким неинтересным был мир, в который он вернулся спустя неизвестно сколько времени!.. Мотая головой и разбрызгивая воду, протирая глаза и хватая ртом воздух, Рафаэль выкарабкался на берег. Его набрякшее тело шаталось от тяжести заново обретенного мира, которую ему приходилось нести на себе: огромный столб воздуха, уходящий вверх, в бесцветное небо, и одновременно давящий на его голову и хрупкие плечи.
Он попытался поднять ногу. И сделать шаг в сторону дома.
А там, увидев его, все заохают и примутся расспрашивать, что случилось. (Оступился, ударился головой о камень, промочил одежду…)
Мир ненастоящий и неинтересный. Замок. Бельфлёры. Его родные.
Рафаэль Люсьен Бельфлёр II.
Мир простирался во все стороны, а пруд, его пруд, располагался в центре этого мира. Но рассказать об этом он никому не мог. Как и про сына Доунов, который швырял в него камни. Тогда они поднимут шум, станут сотрясать воздух своим гневом, своими чувствами. Возможно, им даже захочется отомстить мальчишке. Пруд спас Рафаэля, спрятал его и поднял на поверхность, когда ему больше ничто не угрожало, поэтому нельзя желать отмщения: ему было суждено выжить, поэтому не важно — в самом деле не важно, какое зло хотел учинить над ним этот человек.
Крошечные рыбешки исчезли в тени плавучих водорослей (которых Рафаэль раньше тоже не видел), а сейчас, на противоположном берегу, из камышей осторожно высунул голову вьюрок. Рафаэль сидел неподвижно, обхватив руками колени.
Он ждал. Перед ним была вся его жизнь.
Сад за стеной
В буйных зарослях, оставшихся от старого сада, за поросшими мхом гранитными стенами высотой пятнадцать футов Лея узнала от Джермейн, каково ее предназначение.
— Чего ты ждешь от меня? Что от меня требуется? — воодушевленно спросила Лея.
Не сводя с нее своих удивительных глаз, дитя сжимало и разжимало крохотные кулачки.
— Да, Джермейн? Что?
Она склонилась над колыбелькой, едва отваживаясь дышать. В нечаянные минуты дитя обладало такой силой, что Лея ощущала, будто в ней самой бьется не только ее сердце и не только ее кровь бежит по телу. Дитя будто бы еще не родилось, а по-прежнему жило в ее утробе, питаясь ею и питая ее, снабжая кровью каждую ее частицу.
— Да, Джермейн? Чего ты хочешь от меня? Это как-то связано с домом, с семьей, с состоянием, с землей? — шептала Лея.
Когда они оставались одни, девочка неотрывно смотрела на Лею, а та, заглядывая в глаза ребенка, почти теряла сознание. Губы малышки шевелились, но вместо слов из ротика выходило лопотание или пронзительные крики, смысла которых Лея постичь не могла.
— Что ты хочешь? Ну пожалуйста, скажи, я не испугаюсь, — умоляла она.
В обществе посторонних людей Джермейн снова становилась обычным младенцем, да, возможно, крупноватым, но не более того. Она гулила, кричала и мочила пеленки; подобно всем детишкам с характером, она сбрасывала с себя тоненькое летнее одеяльце. Снова став матерью, Лея живо принялась исполнять свои обязанности — меняла подгузники, качала колыбельку, благосклонно принимала льстивые похвалы, которых — она знала — Джермейн не выносит. (Ах, как же быстро ваша дочурка растет! Как же она подросла — а ведь мы виделись всего неделю назад!) Она держала ребенка на руках, пошатываясь от ее веса — да, к этому она была не готова — и краснела, гордо улыбаясь. О да, растет очень быстро, и аппетит у нее удивительный, она выпивает столько же молока, сколько хватало обоим близнецам, и все равно голодная!