Сага о Бельфлёрах
Шрифт:
Сад, где Лея, склонившись над найденным на чердаке столом, писала черновики писем: юристам, судьям, губернатору штата. Писала или надиктовывала их Гарнет. (От Эльвиры Лея узнала, что Жан-Пьер уже задолго до беды боялся, что с ним случится нечто ужасное — хотя лично у него врагов не было, однако у семьи враги имелись, и всем было известно, что братья Варрелы вынашивают план мести. От братьев Жан-Пьера — Ноэля и Хайрама — Лея узнала о том, что судьи относились к обвиняемому предвзято: первый судья, Финеас Петри, приговоривший подсудимого к пожизненному заключению плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет плюс девяносто девять лет, по словам свидетелей, огласил приговор голосом, полным невыразимого злорадства: он сводил с Бельфлёрами собственные счеты. За много лет до указанных событий, в 1876 году, один юный Петри и один юный Бельфлёр участвовали в битве на Биг-хорн [15] : Петри — под командованием подполковника Кастера, а Бельфлёр — под командованием генерала Терри; Петри погиб, а Бельфлёр выжил; судья, рассматривавший первую апелляцию, Осборн Лейн, был в свое время отвергнут местной красавицей, которая проявила благосклонность к Сэмюэлю Бельфлёру, поэтому Осборн Лейн не выносил саму фамилию Бельфлёр. Судья же, принявший и жестоко отклонивший вторую
15
Имеется в виду сражение между индейцами и Седьмым кавалерийским полком армии США на реке Литл-Бигхорн.
«Мне единственной теперь не все равно! — в сердцах восклицала она. — Остальные отступились! Позор на их головы: Бельфлёры — и отступились!»
В этом саду, окутанная теплой медовой полудремой, Лея вспоминала рождение Джермейн: потуги в течение всего лишь часа — и чудо рождения ребенка, ее малышки, которую она взяла и сразу принялась кормить, а сидевший возле кровати Гидеон держал ее за руку. С тобой было легче всех, бормотала Лея. Совсем легко. Даже крови почти не было…
Сейчас на животе у нее была покрытая пушком растяжка. А сам живот, талия и бедра одрябли. И грудь немного обвисла. Но она постепенно сбрасывала вес; лодыжки и икры стали стройными, как прежде, а следы страдания на лице почти исчезли.
— Как чудесно ты выглядишь, Лея! — говорили все. И, обращаясь к Гидеону: — Какая у вас красивая жена… (И тот сдержанно улыбался — что ему еще оставалось?)
Сад, жужжание насекомых… Трапеза, сон. Под ногами забавляются котята. Игра в прятки возле солнечных часов, возле громоздкой статуи Гебы, под низко нависающими ветками ливанского кедра. (Однажды утром там обнаружили частично съеденного опоссума, которого Малелеил притащил из-за садовой ограды.) Здесь Лея вскрывала конверты и бросала их на пол террасы. Сюда Лея нетерпеливо звала кого-нибудь из слуг. Здесь Лея терлась своим носом о курносый носик малышки, или вытирала дочке ротик, или прогуливалась, прижимая девочку к одному бедру. Здесь она трясла перед Джермейн деревянной погремушкой, инкрустированной кораллами и серебром — подарок тетушки Вероники. Или надувала красный воздушный шарик и выпускала его из рук, и тот улетал прочь под восторженный визг малышки. Здесь Лея вытаскивала ее из старого, засыпанного сухими ветками фонтана, выговаривая звенящим голосом: «Господи, что ты еще придумала? Ты что, глаза себе выколоть хочешь?» — а девочка хныкала.
Именно в саду однажды майским утром, когда Гидеон собирался в пятидневную поездку на Средний Запад, чтобы договориться о продаже лошадей, Лея впервые заявила, что его дядю Жан-Пьера необходимо освободить из тюрьмы, а земли — все утраченные Бельфлёрами земли — вернуть и воссоединить. Гидеон как раз склонился над колыбелькой, а малышка своими удивительно цепкими пальчиками схватила его указательный палец. Гидеон хмыкнул, и Лея приняла это за одобрение.
— Так ты поможешь мне, Гидеон? — спросила она.
Она подняла было руку, собираясь обнять его за талию, но застыла. Гидеон смотрел в орехово-зеленые глаза дочери, загипнотизированный ее взглядом: она будто пригвоздила его к месту. Гидеон так до конца и не осознал, что он отец близнецов, что Кристабель и Бромвел — его дети. И что это — тоже его ребенок, было равно недоступно его пониманию. Внешне все шло, как полагается, он даже помогал выбрать дочери имя, да и для всех вокруг рождение ребенка было делом само собой разумеющимся (конечно, Гидеон знал про тяжелые роды, но об обстоятельствах самого рождения — нет) — ведь это самое обычное дело, и лучше думать об этом с непринужденностью, не размышлять и не философствовать… Он выдернул палец, и малышка сжала руку в кулачок.
— Какая она сильная! Потрясающе — такая шустрая! — рассмеялся Гидеон. — И впрямь сильная.
— Ты мне поможешь? — спросила Лея.
Выпрямившись, Гидеон резко, обеими руками отбросил со лба волосы и, не глядя на Лею, улыбнулся ей.
— Конечно, — бросил он, — всё, что захочешь.
— Всё, что захочу? — Лея обхватила его за талию.
— Всё-всё-всё, — повторил Гидеон, отступая.
Кровавый поток
На обрыве над Лейк-Нуар, где среди молодых сосенок росли дикие лилии, за Кровавым потоком шириной не больше фута (в начале июня его питал тающий высоко в горах снег, и, напевая мрачную гортанную песню, он сбегал по гранитным выступам, разбиваясь на полдюжины пенистых водопадов, к темным водам озера, расположенного в девяноста футах ниже); на той самой земле, где когда-то, в другие июньские вечера, другие Бельфлёры, томящиеся от любви или страдающие от нелюбви или без любви, стояли и смотрели сквозь ползущий по озеру туман на противоположный берег — на лес да на полумесяц Серебряного озера, светящийся вдалеке, даже когда луна пряталась за тучами; на том самом месте, поросшем травой, камнеломкой и клевером, где стареющий Жан-Пьер Бельфлёр вспоминал лицо девушки, которую не видел уже три десятилетия, где Гепатика Бельфлёр отдалась темноликому бородатому мужчине, чье имя давно забыто и который добивался ее с такой настойчивостью и, к несчастью для обоих, добился; где Вайолет Одлин Бельфлёр, беременная, вероятно, в десятый раз (у нее было столько неудач, столько выкидышей, столько младенцев умерли при рождении или прожили лишь несколько дней, что она не просто утратила им счет, но и полагала своим долгом супруги и послушной христианки не опускаться до такого сомнительного занятия), бродила под луной, бормоча себе под нос и заглушая порой бормотание Кровавого потока переливчатым девичьим смехом, вновь переживая — но не свой непреложный отказ Хейесу Уиттиеру, отказ столь однозначный, даже слов тогда не потребовалось подбирать, а слова согласия, которых, она сама знала, она ни за что не произнесла бы (и не важно, что ее отказ во второй раз разрушит надежды ее мужа на губернаторское кресло и, возможно, окончательно сломит его: Вайолет была добродетельной супругой и иной себя не представляла); где Вероника Бельфлёр тайком совершала прогулки со своим ухажером — шведским аристократом, который представился Рагнаром Норстом и объяснял свою смуглую кожу и густые черные ресницы «персидской» кровью, доставшейся ему от матери; где Юэн Бельфлёр взгромождался на одну из своих девушек, изнывая от жаркого, почти навязчивого желания своей ранней, но затянувшейся юности, которое частенько изводило самого Юэна и постоянно — его несчастных бесчисленных подружек; где бродил Вернон Бельфлер и где он продолжает бродить с книжкой в заднем кармане и с листками, испещренными хаотично набросанными словами, первыми строками любовных сонетов — в их мудреном синтаксисе жена его брата Гидеона представала в образе Лары, высшей и неземной любви поэта, единственного смысла его жизни, — в другом кармане или в руках; бессонница или ночные кошмары гнали его к Кровавому потоку, хотя он быстро выдыхался,
Однажды июньским вечером, в их тайном месте на холме над Лейк-Нуар Гидеон и Гарнет не в первый раз прижимались друг к другу, их напряженные тела сливались, беспощадно сливались воедино, и Гидеон, словно молитву, шептал: «Не двигайся».
Его глаза зажмурены. И он, не дыша, входит в нее. Только бы избежать малейшего движения! Малейшей ошибки! Она лежит, обхватив его, неподвижно. Ее грудь прижата к его груди. Не шевелясь, не возражая. Они должны избегать малейших движений… Он запретил ей признаваться ему в любви, он не желает слышать рефрен этой бесконечной, как клубок, песни, как не желает видеть бледно-розовый лепесток ее лица, измученный, измятый самой мощью его тела и тем, что он совершает. Не двигайся, шепчет он. Всего в нескольких футах от них журчит Кровавый поток, но они его не слышат. Они не ведают об озере неподалеку и о небесах над ними, медленно растворяющихся в прохладной дрожи лунного света. Разумеется, последствия будут, но любовники так яростно вжимаются друг в друга, что забывают об этом, забывают, что они заключены в два разных тела, забывают об опасности, смертельной опасности того, что они творят, пронзенные этим мигом, пронзенные настоящим, забывшие о прошлом и будущем, забывшие обо всем на свете.
Каждая частичка его большого тела, каждая его клеточка дрожала, готовая лопнуть. Нет, они должны оставаться неподвижными и невинными, словно мертвецы. Как статуи на могилах, в которых лежат мертвецы. Дыхание замедлялось. Сверхъестественное спокойствие. Они должны. «Нет, не надо», — шепчет он, глаза у него болят, руки стараются удержать ее от движений. (Большими пальцами он нащупывает ее бедренные кости.) Эта тощая костлявая Гарнет, кому вообще вздумается такую полюбить, она такая жалкая, разумеется, она мне нравится, и она хорошенькая, но разве она не жалкая — так бешено влюбилась в него… Впрочем, все женщины влюблены в Гидеона Бельфлёра, верно?..
— Перестань, — шепчет Гидеон.
Он огромный, словно туча, с каким напряжением он пронзает ее, какое мучительное наслаждение, от которого хочется кричать, разбивая тишину ночи, он может с легкостью сломать девушке позвоночник и шею, поэтому ему приходится оставаться неподвижным, колени дрожат от неестественного напряжения, ледяной пот катится по лбу и спине. Из круговерти предметов, возникающих у него перед глазами, всплывают две подковы — на том месте, где у него челюсти, и они сжимаются с ужасающей силой. Прекрати. Подожди. Хватит. Его ребра — стальные прутья, и они сжимаются, едва заметно, но неумолимо, грозя сломаться: прикосновения девушки почти невыносимы. Его шея — прут, его пенис — прут; его легкие сжимаются осторожно, повинуясь немыслимым уловкам, потому что, если они вдруг раздуются, все пропало. Его глаза, прикрытые пылающими веками, наливаются и готовы вот-вот лопнуть. Его пенис — прут, воспаленный прут, медленно входящий в девушку, вдавливающий ее в траву, в землю, миг за мигом, толчок за толчком. Прекратить это невозможно. Невозможно. Но он, стиснув зубы, шепчет:
— Перестань.
Игольное ушко, что с ниточкой внутри, — поют тоненькие голоса, сливаясь с журчанием ручейка, и Гарнет, услышав их, задерживает дыхание и сжимает руки — сжимает щуплые руки у него на спине, прижимает свои на удивление сильные ноги к его ногам. Смеющихся девчушек поймало без труда… Теперь ты тоже пойман, считай, что навсегда… На венчании, у самого алтаря, она приникла к нему и, наградив его таким взглядом, что он чуть не обмер, прошептала: «Ты не любишь меня. У тебя были столько женщин! Ты не любишь меня!» В ослепительно-белом платье из муарового шелка, расшитом сотнями жемчужин, с вуалью нежнее искорок, спрятанных в толстом льду Лейк-Нуар, настолько полная жизни, что каждый удар сердца отражался в ее глазах, она просто смотрела на него, ее полные, красивые губы едва заметно приоткрылись, и он понял, что спасен. Она так бежала к утесу и сломя голову бросилась в воду, ее тело с таким безупречным изяществом рвалось вперед, будто она именно этого и хотела — и ему захотелось броситься в воду вместе с ней, но он был не в силах двинуться с места. Игольное ушко, что с ниточкой внутри… Ее голова, голова непокорного жеребенка ударила его в челюсть. И послышался смех. Ты не любишь меня, какой же ты мерзавец, голос оглушал его, дразнил, почти сводя с ума, я никогда не прощу тебя за то, что ты сделал с Любовью, никогда не прощу, смех пронзительно звенел в ушах, когда он в гостиничном номере пытался раздеть ее, а она, топая ногами, уворачивалась, а он не отставал, и его смех пугал ее, его незнакомый смех, его неуклюже вытянутые руки, и потом она била его, сильнее, чем следовало бы, и прикосновения к ее коже обжигали, ее глаза лихорадочно блестели, она целовала его, всасывая его губы и кусая их, и, оттолкнув его ладонью, она впервые посмотрела на него, делано скривившись от отвращения: «Да ты только взгляни на себя, только посмотри — вылитый гризли! Павиан! Да у тебя же шерсть, о Господи, вы только посмотрите, — ее голос звенел все громче, веселее, безудержнее, у нее вырвался грубый испуганный смешок. — Да как ты смеешь! Неужто это возможно! Неужели я вышла замуж за павиана!» Гидеон, пораженный, пристыженный, не сразу бросился догонять ее — сперва он попытался сказать, что же он пытался сказать? Заикаясь, запинаясь, с лицом, которое краснело все сильнее по мере того, как невеста выплескивала свое отвращение, он пытался сказать, что она же видела, как он плавает, разве нет, да и других мужчин тоже видела — что же ему теперь делать? Грудь у него волосатая и живот тоже — с этим ничего не поделать, ему очень жаль, но она же видела, как он плавает, разве нет, и других мужчин тоже видела… Дождь растекался по стеклу, превращаясь в демонические лица, веселые и зыбкие, и Гидеон в замешательстве решил было, что в гостинице узнали о них, каким-то образом забрались наверх и подглядывают, или это его друзья, его братья и кузены явились поглумиться над ним. Лея забилась в дальний угол номера, и в отблесках свечей ее тело сияло, блестело, как будто оно, подобно его собственному телу, было покрыто тонким слоем испарины, а потом она разрыдалась, и Гидеон бросился к ней и обнял ее, пораженный тем, какой маленькой сделалась она в его объятиях и с какой готовностью она уткнулась ему в грудь. «Ох, Гидеон, я люблю тебя, я люблю тебя..