Сахар на обветренных губах
Шрифт:
— Нормально, — ответила я глухо. Пристегнула ремень и отвернулась к боковому стеклу, чтобы избежать зрительного контакта с ним.
Я едва держала себя в руках. Просто молча ждала, когда он увезет меня к себе, где я, закрывшись в темной комнате, смогу полноценно разревется и хорошо всё обдумать.
— Не хочешь рассказать? — аккуратно спросил он, выдержав небольшую паузу.
— Не хочу.
Двигатель автомобиля загудел. Мы выехали со двора и через несколько минут по полупустым городским дорогам припарковались у многоэтажки, в которой была квартиры
Константин Михайлович больше не пытался со мной заговорить. Несколько раз я поймала на себе его задумчивый взгляд. Он смотрел так, будто пытался разгадать мои мысли. И была ему благодарна за то, что он не пытался забраться ко мне в голову вопросами и рассуждениями о том, что правильно, а что нет.
В квартире я, сняв верхнюю одежду и обувь, сразу прошла в комнату и плотно закрыла дверь. Не включая свет, легла на кровать, уткнулась лицом в подушку и расплакалась. Тихо, без театральных всплесков.
Мне просто нужно было выплеснуть всю ту боль, что я принесла в себе в эту квартиру. Мне хотелось хоть как-то избавиться от той грязи, которой меня только что окатила родная мать.
Рвать на себе волосы и искать причину в себе я не стану. Я не виновата. И я это пониманию. В том, что произошло, нет моей вины.
Я согласна с тем, что мой язык — не подарок. Я могу быть резкой, сказать что-то, что не понравится, но это всегда правда. Не знаю, откуда у меня это — от папы, наверное — но я не могу промолчать. Даже понимая, что за сказанное последует наказание, я не могу просто закрыть рот и сделать вид, что меня всё устраивает.
Сегодня я ещё могу позволить себе поплакать, пожалеть себя, подумать о том, какие все плохие. Но уже завтра мне нужно взять себя в руки и снова выйти на эту тропу, к которой сегодня меня подвёл Одинцов и подсказал, в каком направлении я должна идти.
Я никогда ещё не ходила путём правда.
Я столько лет врала и покрывала маму и отчима, внушая многочисленным учителям и комиссиями, что у нас всё хорошо, что теперь, мне кажется, я хочу врать уже на рефлексах и до последнего доказывать, что всё не так плохо, как кажется.
Но ведь всё реально плохо. Очень плохо.
А идти путём правды страшно. Неизвестно, что меня ждёт там — в конце маршрута.
Когда врёшь, точно знаешь, что в итоге люди отстанут, а у тебя будет отсрочка для того, чтобы придумать новую ложь.
А теперь? Что там в конце? К чему приводит правда? Кто-нибудь уже бывал в конце этого маршрута?
После того, как закончились слёзы, я долго лежала в темноте, глядя на потолок и стены. Просто думала. Обо всем и ни о чем сразу.
В квартире было тихо. Под дверью не было полоски света. Стало быть, Константин Михайлович уже в своей комнате и спит.
Телефон, лежащий рядом, пустил короткую вибрацию по поверхности постели. Нащупав его, я нажал кнопки блокировки и увидела на экране сообщение от Вадима:
«Спишь?»
Серьёзно?
Молча поведя бровью, я отложила телефон. Села в постели и несколько минут смотрела
Привычка смотреть на ночной город перед сном — это то маленькое, что я могу себе позволить, и при этом никто не вмешается.
Тихо, боясь, что могут скрипнуть половицы незнакомой мне комнаты, я подошла к окну, аккуратно сдвинула штору в сторону и внутри себя тихо порадовалась, увидев, что здесь было не просто окно, а выход на застекленный балкон, в котором были открыты окна.
Всегда мечтала о том, чтобы у меня был личный балкон, чтобы я не была ограничена только узким подоконником, на котором едва-едва помещалась моя костлявая задница.
Я обернулась на закрытую дверь, прислушалась к звукам внутри квартиры и, убедившись в том, что всё тихо, повернула ручку балконной двери. Потянула на себя и впустила в комнату холодную весеннюю ночь, отдаленный шелест шин по асфальту и какую-то свободу, что ли. Свободу, которая раньше мне была недоступна.
Выйдя на балкон и прикрыв за собой стеклянную дверь, полной грудью вдохнула холодный воздух ночи и прикрыла глаза. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Передо мной только крыши домов, что были ниже, купола церкви и мост через реку, подсвеченный вереницей ярких желтых фонарей.
За спиной послышался шорох, резко открылась дверь, и на балконе рядом со мной оказался Одинцов. Огромными, будто напуганными глазами, он смотрел то на меня, то куда-то за пределы балкона.
— Ты чего здесь? — спросил он хриплым после долгого молчание голосом.
— Ничего. А вы? — я опустила взгляд на его обнаженный торс. Увидела россыпь крупных мурашек от холода на его коже и тут же вернула внимание к его глазам.
— Ты только без глупостей. Ладно?
Не сразу, но я сообразила, о каких глупостях он говорит.
— И в мыслях не было. Я просто удивилась тому, что здесь есть балкон, и вышла на него подышать. Люблю перед сном смотреть на ночной город. Нельзя?
— Смотреть — можно, — он выдохнул. Напряженные до этого момента плечи опустились, а из взгляда ярких голубых глаз улетучилась паника. — Но осторожно, Мельникова. И недолго. Здесь холодно.
— Угу, — кивнула я.
Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза, а затем я отвернулась. Обняв себя, нашла взглядом мост и уставилась на него, видя, как лениво по нему ехали машины неспящих полуночников.
По шагам за спиной поняла, что Одинцов ушёл.
Теперь уже я облегченно выдохнула, вновь позволив себе упасть в собственные мысли.
Много случилось за последние сутки. Мне кажется, я даже не всё успела осознать.
Зябко поёжившись от порыва ветра, я обернулась на балконную дверь, мысленно прикидывая, можно ли мне взять с кровати покрывало, завернуться в него и снова выйти на балкон? Если не замараю, можно ведь?
Ответ материализовался сам собой, когда шторка с той стороны отъехала в сторону, а я увидела Константина Михайловича. Он уже надел толстовку и нёс в руке то самое покрывало с кровати, о котором я думала.