Сахарные барашки
Шрифт:
Велит, бывало, барин зарезать десяток индюшек и посылает панне Блажевичувне; нарвет самых лучших яблок и слив и отправляет целый воз панне. И зачем посылать ей такое множество всего этого добра — никому было невдомек.
Везет как-то раз Урнас панне Блажевичувне целый воз, груженный мешками с мукой. Рядом сидит управитель с ружьем в руках и зевает по сторонам.
Увидел он вдруг ворону и — паф! — шутки ради выстрелил.
Лошади испугались, понесли, воз опрокинулся, управитель — наземь, а мешки на него. Колесо сломалось. А дом Блажевичувны — на самой горе. Поднялся управитель, стряхнул с себя пыль, велит Урнасу снести муку панне на гору. Дотащил Урнас один мешок, вернулся, берет другой, третий и чувствует, что у него в груди точно отрывается что-то, а во рту солоно от крови.
— Ах ты вор! Успел уж варенья у панны Блажевичувны попробовать? Забираешься в кладовую и варенье лижешь?..
Перетаскал Урнас все мешки до последнего и выпряг из сломанной телеги лошадей. Управляющий сам поехал верхом, а Урнасу велел пешком его догонять. Вернувшись в имение, управляющий ведет его к графу и рассказывает все, как было, а граф выслушал его и засмеялся:
— Добро! Коли уж он так любит варенье, женю его на Уогенайте [11] .
Уогенайте была хромая и кривая девка, да еще вдобавок глуховатая. Женили на ней Урнаса, но пожаловаться на эту женщину он не мог: хоть была она «красавица, что лошади пугаются», как люди говорят, да зато терпеливая и работящая. Один за другим посыпались у них дети, некуда их было класть, не во что было одеть. Чуть подрастут они, бывало, и уже приходилось выталкивать их из дому зарабатывать хлеб…
11
Уогенайте — Ягодная.
Вторая жена Урнаса была худая, высокая как жердь, но песенница несравненная. Не кончив песни, она, бывало, вдруг примется плакать, потом снова запоет и снова заплачет. При песеннице семья пополнилась еще пятью ртами, но и эту жену пережил Урнас.
Много близких и дорогих людей похоронил он на своем веку. Временами ему казалось, что всю свою жизнь он только и делал, что шел за гробом жен, потом — детей и внуков. Умирали они; многих он сейчас и в лицо не вспомнит, а род его все множился и множился.
А сколько их погубил голод, войны, сколько их баре засекли! Сколько раз Урнас сам был бит… Если бы теперь он получил за каждый удар по зерну ржи, громадное поле можно было бы засеять. Секли его веревками, плетьми, топтали сапогами, били нагайками, стегали по подошвам, по спине, выбивали зубы. Били его граф, управитель, священник, староста, жандармы… Били все, кто имел над ним власть, — а кто в те времена не имел власти над простым человеком? Но Урнас все вытерпел, выстоял, как дуб, глубоко и твердо вросший корнями в землю.
Проплывали и гасли и вновь наплывали новые видения… Урнас вспомнил, как ловили рекрутов, как в деревне в первый раз появились железные вилы и как однажды утром верховой солдат проскакал по местечку и объявил о смерти царя. И сколько царей и вельмож было и пропало на веку Урнаса, а он все жил и жил. Все глубже и дальше, словно в дремучий лес, забирался он в прошлое. И уже не мог понять, прадедовские ли это сказки он слышит или видит вековой сон.
И вот уже перед Урнасом нет ни сел, ни засеянных полей. Один-одинешенек стоит он в чистой воде реки и моет свое словно илом покрытое тело. Только что он корчевал и жег на просеке пни, готовя поле под свои посевы. Он полощется в чистой воде. Вспугнутые диким зверем олени бегут берегом, бросаются в реку и плывут, рассекая грудью воду. Только рога их — целый лес рогов — качаются над водой. Урнас радуется и кричит, и голос его гулко отдается в лесу.
И дальше видит старик: в звездную ночь он сторожит свою полоску от зверя. И приближается по лесу кто-то огромный и темный, а его тень широко стелется по земле.
Страх пронизал сердце Урнаса, дубина выпала у него из рук, и грудь с грудью он схватился с медведем врукопашную. Медведь горячо дышит ему в лицо и норовит переломить ему хребет, но Урнас вцепился в его пасть, напрягая все силы, и разорвал ее, словно расколол дерево клином. По всему бору расходится рев умирающего медведя, но, падая, зверь увлекает на землю и Урнаса. Урнас слышит,
Устал Урнас, разгорячился и, отдыхая, лежит рядом со своей жертвой на мягкой зелени, и видит звезды в вышине, и слышит соловьиную трель.
Засыпает он, в изнеможении охватив руками свое зеленое поле, засыпает без сновидений, крепким, вечным сном.
1940
ТАЙНА
Стяпукас знал много. Пусть даже Гульбисов Занас и не брал его с собой в лодку, когда отправлялся на остров, он, Стяпукас, все равно знал, что Занас курит там глиняную трубку, набивая ее вишневыми листьями. И пусть дети старосты Матулиса не звали с собой Стяпукаса, когда отправлялись в лес ставить силки на зайцев, — он знал обо всех их затеях. Великое дело эти капканы! Стяпукас знал и о лисьей норе, и о таких вещах знал, о которых никому не скажет ни гугу. Вот все, например, думают, что Шива — калека, а в действительности она — здоровенная лошадь, только у нее под левое копыто, в самое чувствительное место, забит гвоздь. Нарочно забит, чтобы скотина захромала. Как только пришли фашисты, отец сейчас же Шиве гвоздь и вбил. Вот поэтому-то ее солдаты и не взяли. Ведь они на калеке не поедут. Или, скажем, скворечня, та самая, которую дед сколотил из старых ставен. Кому бы могло прийти в голову, что на дне скворечни, под птичьими гнездами, спрятано… Ну, а что спрятано, не вам знать. Ведь не от вас, а от немцев спрятано.
Ой, сколько всего знал Стяпукас! Посули ему медные пуговицы с пиджака, да еще вдобавок коробочку от сапожной мази, да складной нож, да горсть леденцов — все равно Стяпукас не скажет о том, что знает.
Но вот однажды ко множеству тайн мальчика прибавилась еще одна, новая, и, как он позже сообразил, это была самая главная тайна. Сначала он даже и не понимал, что это тайна. Велика важность, что отец ходит на гумно! Да он и раньше ходил — то скотине сена подкинуть, то рожь обмолотить. Только зачем теперь отец стал под полою носить на гумно котелок с супом и краюшку хлеба — это вот было не совсем понятно Стяпукасу. Может быть, для овечки или поросенка? Или курам? Тогда зачем же отец носил ложку, когда ни куры, ни овцы, ни поросенок никогда ложкой не едят? И мало того, что отец носил суп, — Стяпукас видел, как он однажды притащил с гумна тряпку, а она была вся в крови, и мать, испуганно оглянувшись, тотчас же швырнула тряпку в корыто.
— Господи! Вторую рубашку уже изорвала… И все еще идет? — спросила она.
— Нет, немного унялась. На локте совсем затянуло. Сегодня все съел, и глаза уже как-то веселее смотрят. Хотел вставать даже… Только куда ему идти, если он даже языка нашего не понимает?
— Холодно ему ночью. Может, ты бы полушубок ему снес? — озабоченно спросила мать.
— Носил. Нет, не жалуется. Говорит — в сене тепло.
У Стяпукаса даже дыхание захватило, и все-таки он никак не мог понять, о ком шла речь. То ему казалось, что говорят об овечке, то было похоже на то, что речь идет о каком-то новом постояльце, который поселился у них на гумне. А скорее всего это был теленок, тот самый, которого собирались купить у Римджюса… Но откуда же тогда эта тряпка, и почему мать разорвала уже вторую рубашку? Хотя мог же теленок поранить себе копытце, как это раньше случалось с жеребенком?
Стяпукас ломал себе голову, стараясь разгадать эту новую тайну. Несколько раз уже мальчик пытался увязаться за отцом, когда тот собирался на гумно, но отец его не брал:
— Нос отморозишь! Ступай домой!
— Мне не холодно, — подмазывался к отцу Стяпукас, прыгая вокруг него то на одной, то на другой ноге. — Я хочу на теленочка посмотреть.
— Сказано тебе — сиди дома… Ремня захотел?
Ремень был последней гранью, которую Стяпукас не решался переступать. А сегодня, направляясь на гумно, отец снова пригрозил ему ремнем: