Сахарные барашки
Шрифт:
— Отряд из тридцати двух человек, — произнес он наконец, внимательно вслушиваясь в трели птицы, говорящей на таком ясном, но только им одним понятном языке.
Неожиданно раздалось кукованье кукушки.
— Два пулемета, — определил он по доносившимся звукам.
— Начнем, — сказал, берясь за ружье, бородатый мужчина, весь опоясанный пулеметными лентами.
— Поторапливайся, — кладя гранаты, ответил тот, кто прислушивался к трелям птицы. — Там нас ждут. Мы с дядей Стяпасом пропустим их, а когда вы начнете, мы станем жарить по ним сзади. Не забудь Соловушку, если что случится. Он со вчерашнего дня, бедняга, ничего не ел…
Через некоторое время около молодого
Когда солдаты вышли на небольшую прогалину, на пение соловья из кустарника эхом отозвался свист. Мальчик, который шел по краю тропинки, юркнул в чащу леса.
Ружейный залп, нарушивший тишину, свалил с ног офицера; тот даже не успел поднять оружия. Он упал на пыльную тропинку. Один за другим, сраженные меткой пулей, падали солдаты. Стоны, крики ужаса, растерянные выкрики команд стояли в воздухе.
Но скоро лес снова затих, кровь убитых фашистов исчезла в мягкой песчаной почве без следа.
На следующий день в самом конце деревни, у перекрестка, на своем обычном месте, подле канавы, снова сидел тринадцатилетний мальчик и что-то строгал из дерева. Временами он зорко оглядывал ведущую в деревню дорогу. Казалось, будто он кого-то выжидает.
И снова в воздухе переливалась чудесная мелодия, которую не слишком привычное ухо не отличило бы от соловьиной трели.
1942
ПОЦЕЛУЙ
Прожила с ним Агнешка тридцать лет. Тридцать лет он не подымал голоса ни на нее, ни на детей. Без ее совета никогда ни одного дела не решал. Она вожжи в руках держала. И какое бы горе на него ни свалилось, он оставался таким же безропотным.
— Хоть бы застонал, хоть бы поохал! — не раз жаловалась Агнешка.
Поранив как-то топором ногу, он только крепко зажал рукой рану и так до самого вечера прождал прихода фельдшера. Когда вытаскивали осколки раздробленной кости, он только повернулся к стене — и все. Замученные болезнями, слабые от рождения, один за другим умирали у них дети, и отец хоронил их без слез, сухими глазами глядя в могильные ямы.
Да и с живыми он как будто не умел справляться. Ребята росли, резвились, тянули его за полы, карабкаясь к нему на колени, таскали его за усы. Любил он своих малышей, но так, точно кто-то запрещал ему любить их. Украдкой, когда никто не видел, ласкал он детишек, ползал с ними на четвереньках, возился с ними и напевал им песни, которых больше никому не доводилось от него слышать.
Все неудачи и неполадки в доме Агнешка привыкла взваливать на его плечи. Постоянно пилила его, как пила сухой суковатый ствол. Терпеливо, не противореча, выслушивал он все, только изредка отзываясь:
— Ну что же, делай как знаешь. Разве я когда-нибудь тебе перечил?
Тридцать лет именно таким знала его жена. Но вот однажды вода, капля за каплей накапливавшаяся за плотиной, поднялась и, пенясь, прорвала насыпь. Таким грозным Агнешка никогда его не видала, ей и в голову не приходило, что он может так кричать на нее! Теперь ей показалось, что он даже и ростом стал как будто вдвое выше. Женщина выпустила вожжи из рук, муж сразу их подхватил, и с этого дня к нему перешла вся власть в доме. Агнешка, признав раз навсегда превосходство Мотеюса, ни в чем ему больше не противоречила и только послушно следила за ним глазами.
А началось все дело с оружия. Принес как-то поутру Мотеюс из волости винтовку и гранаты. Агнешка никогда раньше и не видывала, чтобы муж ее хоть пальцем прикоснулся к оружию. Сколько раз, бывало, отнимал он у детей порох, ломал их самодельные ружья, а после первой войны, найдя оставленную немцами винтовку, забросил ее в озеро.
Теперь, принеся домой винтовку, Мотеюс вертел ее в руках до самого обеда и несколько раз целился в окно, положив дуло на спинку стула. Тут появился и Урнежюкас, который недавно вернулся из армии. Вдвоем с ее стариком они отправились за гумно, на косогор, и залегли там. Потом Агнешка и в окно и со двора, когда кормила скотину, видела, что ее старик ползает для чего-то на животе и швыряет что-то в воздух. Припадая на раненую ногу, за ним взад и вперед бегал Урнежюкас. Потом они поставили на собачью конуру дырявое ведро…
Уже издали Агнешка принялась бранить мужа:
— Да ты совсем рехнулся! До таких лет дожил и сдурел на старости! Ну, ну, поглядите на него — как дитя малое! Отец, да уймешься ты или нет?..
Не успела Агнешка выпалить все это, как раздался выстрел. Она так перепугалась, что присела тут же, на пороге. Только она поднялась — опять выстрелили. Агнешка видела, как ветер ерошил седую непокрытую голову ее старика, а тот все стрелял да стрелял, как показалось Агнешке, нисколько не заботясь о том, что может попасть и в нее.
— Душегуб! — крикнула она и на четвереньках переползла через порог в избу.
Женщина пришла в ярость. Теперь она только ждала, чтобы муж вошел в хату. Но еще до этого Агнешка кое-что разузнала. Забежав напиться, Урнежюкас рассказал: утвердили, мол, ее старика председателем сельсовета, а его, Урнежюкаса, — заместителем.
Первый раз в жизни Мотеюс не только не посоветовался с ней по такому важному делу, но даже ни о чем ей не рассказал, вернувшись из волости.
— Вот! — начала женщина, едва только вошел в избу ее старик, весь пропахший пороховым дымом. — Натворил ты дел, нечего сказать! И зачем тебе на старости лет такая забота на шею? Только что сына схоронили, а теперь, видно, сам хочешь пулю в лоб получить? Да ты соображаешь, что делаешь?
Мотеюс, вытаскивая из кармана одну за другой гранаты, как яйца раскладывал их на полке. Полка эта служила когда-то его сыну, и теперь старик нащупал там пряжку от пояса и поломанную расческу. Едва только мать увидела эти вещи, слезы брызнули у нее из глаз.
Уже издали Агнешка принялась бранить мужа…
После стольких детских смертей вырастили наконец они этого единственно выжившего сына. Родители надеялись, что он будет им опорой, что они легче скоротают с ним старость. Как только после немцев вернулась Советская власть и начали делить земли, богатеи, не имея поддержки ни в милиции, ни в волости, стали собираться в банды. Повыкопали они норы на болотах и оттуда скалили клыки на своих бывших работников-батраков. Вот так и погиб тогда на поле сын Мотеюса. Нес он из волости бумаги на полученную землю. Пуля, пробившая ему грудь, была прокалена ненавистью к республике трудящихся.