Сахарные барашки
Шрифт:
Схоронил Мотеюс последнего сына. Так никто и не увидел слез на глазах у старика — были они еще суше прежнего. Может быть, он и горе свое и слезы излил где-нибудь тайком от людских глаз, как привык он прятать и любовь, и ласку, и песню.
Да, так вот, выложил Мотеюс на подоконник всю эту мелочь и, не глядя на всхлипывавшую жену, поставил винтовку в угол и пошел к двери.
— Отец! — сказала жена, утирая кулаком глаза. — Говорю тебе, брось ружье. А нет — возьму и сожгу его или в колодец кину, вот увидишь!
— Кидай! — ответил старик.
— Ей-богу, заброшу в колодец!.. Сейчас же ступай и отдай тому, от кого получил! Скажи, что председателем ты не будешь… Умники какие выискались! Других найти не могли, так старого дурня принуждают.
— Не принуждают,
— Взялся! Власть, стало быть?.. Мало мне слез, мало тебе смерти сыновей?.. Сам в навозную кучу хочешь лечь? Твое ли дело вмешиваться? Вот придет ночь — увидишь еще: или подожгут нас, или зарежут.
Муж махнул рукой и открыл дверь, но в ту же минуту Агнешка схватила со стены телогрейку и стала торопливо одеваться:
— Пойду и…
Тогда Мотеюс обернулся и захлопнул дверь. Он сделал, может, один только шаг, но уже очутился около жены.
— Цыц! Смотри ты у меня! — подняв кулак, закричал он громовым голосом.
Кулак его опустился, и словно оттуда выпал тяжелый камень — так дрожала рука Мотеюса.
— Всю жизнь они у батраков кровь сосали… Меня, как собаку, топтали и лупили, а я все молчал. Сына убили… Не жить теперь и им! — И он быстро вышел, не затворив за собой дверь.
В эту короткую минуту старый Мотеюс гневно произнес только несколько слов, но каждое из этих слов было рождено мукой долгих лет. В эту короткую минуту он рассказал всю свою жизнь, которая мгновенно прошла у него перед глазами. Он увидел свое бессонное детство — постоянный голод, страх перед розгами. Увидел и окутанные холодными туманами луга. Увидел, как он пастушком ищет пропавшего гусенка, как стоит на коленях перед хозяином, ожидая удара… Он вспомнил солдат с красными флажками на штыках. Вместе с другими батраками бежал им навстречу и он, Мотеюс. Потом они вместе устраивали комитет. Потом из Буткусова имения ему выделили участок, но он не успел засеяться — прискакал Буткус с уланами. В две шеренги выстроили улан на костельном дворе и сквозь строй гоняли всех, кто стоял за коммуну. Били их нагайками, раздев догола. А потом опять потянулись голодные годы и страх перед полицией. И никогда не было у него собственного хлеба.
— Не жить и им! — еще раз, уже со двора, услышала Агнешка голос мужа.
Словно оцепенев, стояла посреди избы женщина. Сквозь приоткрытую дверь она видела поля, и летавших над пашнями ворон, и подводу, тащившуюся по проселочной дороге. Вокруг больших усадеб, как острова, темнели рощицы. Видела все это она, может, сотни раз, но теперь впервые отозвались эти картины в ее сердце слабым эхом. Она как будто впервые заметила черную тень, протянувшуюся от крепко срубленных, окруженных садами усадеб. Только теперь начала она кое-что понимать в словах мужа. Жаль ей стало старика, и обида за их трудную жизнь поднялась у нее в груди.
Целую весну Мотеюс все ходил да ходил по деревне. Карманы у него были набиты бумагами, повестками, которые он вместе с Урнежюсом разносил по дворам. Дела у него было много: то надо было засеять пустующую, оставшуюся без хозяев землю, то, пока дорога хорошая, вывезти лес. Не успеешь с одним делом покончить, опять хлопочи: то нужно новоселу коня приобрести, а этот вернулся из армии без ноги — корову просит. Мотеюса не проведешь: знает он, сколько скота осталось у богатеев и вчерашних помещиков. А ведь только им государственные поставки молока назначишь — половина коров немедленно исчезает из хлевов. Один бормочет, что, дескать, у него еще перед пасхой корова пала, другой доказывает, что это и не его корова вовсе, а снохи или тестя, который отделился. Так тебя опутают, так закрутят, что голова кругом пойдет. А все это одна дьявольская хитрость, чтобы народную власть обмануть! К какому-нибудь хозяину зайдешь вместе с агрономом землю измерить, имущество переписать — и не почувствуешь, как один тебя за локоть ухватит, другой — под руку и уже в горницу зовут, уже за стол сажают. Мотеюс отлично понимает: только сядь с ними за стол — и рука твоя уже подмаслена, ты уже не председатель, а тряпка. Но Мотеюса так легко не проведешь и к столу богатых хозяев
Мотеюс знает: дай им теперь власть, они всех новоселов, всех прежних батраков вилами переколют. В глаза они тебе нежным, ласковым голосом поют: «Ай, разве не хватает нам этой земли, разве нам жалко? Пусть и другие обрабатывают!..» А достаточно Мотеюсу не так бумагу прочесть, ученое слово не так выговорить, как он уже чувствует на себе их насмешливые взгляды, которые как будто говорят: «И ты сюда, неуч!.. Тоже власть нашлась! Лучше бы подрядился навоз нам возить…»
Как же мог им понравиться Мотеюс, если не уступал он им ни единого зернышка, ни одной капли молока! Вот их сельсовет и выполнил план государственных поставок первым. Мотеюс хорошо видел, с какой злобой следят за ним богатеи, как дрожат от ненависти их руки, когда они принимают от него повестки и разные бумаги. Как-то раз, под утро, Мотеюс увидел приколотый к его воротам листок, в котором ему грозили расправой, если он не уберется из деревни.
И это Мотеюса не удивило. Он знал, что его работа не одному пану помещику острой костью поперек глотки стала. С удвоенной бдительностью приглядывался он и прислушивался ко всему, что творится. Неожиданно появлялся он в деревнях и, сделав свое дело, так же неожиданно исчезал. Когда муж задерживался, Агнешка начинала уже побаиваться, но, увидя, что он возвращается невредимым, успокаивала себя: «Одно счастье, что он водке меру знает…»
Закончив работу, Мотеюс крепко задвигал засовы на двери. Ложились спать они с женой за печкой, у стены, где не было окон.
Однажды летом, когда ему пришлось заночевать в волости, он под утро возвращался домой. Только свернул с большака на свой участок, как, сам не зная почему, остановился. Занятый своими мыслями, старик машинально глядел на что-то белое — не то на тряпку, не то на бумажку — и зашел в рожь посмотреть, в чем дело. Хлеба в этом месте были примяты и кое-где вытоптаны, на земле был просыпан табак, тут же валялся разбухший от росы окурок. На влажных колосьях трепался прилипший скомканный листок газеты.
«Ага, — сказал себе Мотеюс. — Видно, здесь лежал не один человек, и было это совсем недавно: рожь еще не выпрямилась».
Вернулся Мотеюс домой озабоченный. Жене он ничего не сказал, но днем, улучив минутку, разыскал доски и заколотил окно.
С этого дня он спокойно принялся ждать. Ожидая «их», он не боялся лихой смерти от вражьей руки (смерти, какою погиб и его сын), потому что душой чувствовал справедливость и правду того, что он делает и за что он готов умереть, и это придавало ему силы и бесстрашия.
Как-то раз ночью Мотеюс внезапно проснулся и, быстро сев на кровати, прислушался. Кто-то как будто легко коснулся рукой его лба. Жена спала, а может, только притворялась спящей: в последнее время она жаловалась, что у нее «заячий сон», что ее все тревожит. Нет, на этот раз она действительно спала. Кругом было тихо, совсем тихо. Прошел сильный, но недолгий дождь, и Мотеюс чувствовал его влажную свежесть.
Старик поднялся с постели, подошел к окну. Тотчас же он заметил человека, стоявшего у хлева. Ошибиться было трудно, а вглядевшись, уже можно было различить несколько темных фигур, которые быстро, почти бегом приближались со стороны речки. Они рассеялись цепью, и когда подбежали к забору, отделявшему двор от загона, Мотеюс услышал треск. Однако это не ломали забор, как сначала показалось старику, а стучали в дверь. Успев сообразить, что людей значительно больше, чем он мог разглядеть, он двумя прыжками отскочил за печь, нащупал на полке гранаты и сунул их за пазуху. Агнешка уже стояла рядом с ним в одной рубахе.