Сахарные барашки
Шрифт:
— Попробуй только прибежать на гумно! Там, под навесом, тебя давно уже Лепонамаре дожидается…
Лепонамаре была грозой для детей всей деревни, ее именем матери пугали непослушных. Это была высокая, высохшая женщина с красным, словно обваренным лицом. Она не ходила, а всегда бегала вприпрыжку, осеняя крестным знамением дома, деревья, камни. О сумасшедшей рассказывали, что она может до смерти защекотать детей… Поймав как-то на Турвалакском лугу маленького пастушка, она так долго щекотала его, ласкала и целовала, что малыша потом нашли мертвым. Стяпукас не боялся козла, не боялся собак, не боялся даже сома, который жил в Люльском озере, но Лепонамаре он боялся. А если отец сказал, что
Лепонамаре не выходила у Стяпукаса из головы. Даже во сне он видел, как она летела по воздуху, над избами, распустив свои черные-черные лохмотья. И вся она была черная, как ворон… Если теперь Стяпукасу надо было выйти в сумерки на двор, он шел, цепляясь за подол матери. Толки старших о страшных фашистах, клещами вырывающих у людей языки, рассказы о повешенных ими мужиках с Бурбинской пустоши, наконец Лепонамаре — все это приводило мальчика в ужас. Сидя как-то вечером у окна, Стяпукас до того пристально вглядывался в темноту, что ему показалось, будто гумно, где живет Лепонамаре, сдвинулось с места и стало приближаться.
— Мама! — не своим голосом закричал мальчик, кидаясь к матери.
— Что, деточка? Что тебе привиделось? Наверно, задремал и во сне тебе что-нибудь приснилось?.. Иди спать, иди, миленький!
Стяпукас дрожал как осиновый лист. Когда он очнулся, ему стыдно было признаться, что все это только померещилось. Он даже не поел и лег, не дождавшись отца, который с минуты на минуту должен был вернуться со двора. Проснувшись, мальчик приоткрыл глаза. Опасение, что ему непременно приснится Лепонамаре, отогнало от него сон.
Мать сидела в ногах его постели и чинила одежду, а отец, видно только что вернувшийся, сидел у огня.
— Стирала я эту подкладку, терла — одна кровь. Штопаю я ему гимнастерку и думаю: кто тебя там, в дремучем лесу, обошьет? Даже слезы меня прошибли, вот иголки даже не вижу… — говорила мать.
— Как только замерзнет река, говорит — сейчас же по льду проберется на ту сторону. Ему бы только до Каралишского бора дойти, а там уж он своих встретит. Рассказывал мне, как подстрелили его и как он от своих отстал. Я его опять звал в избу. Говорю — выздоровеешь скорее. А он: «Нет-нет, лучше, чтобы никто меня не видел. Не хочу, дескать, добрых людей губить. Если узнают фашисты, что вы меня прячете, в пепел превратят избу вашу и всех вас до самого что ни на есть грудного младенца замучают…»
— Спаси-сохрани, всевышний! — перекрестилась мать и даже перекрестила стены.
— Сосчитал, высыпал в фуражку патроны и говорит: «Рассчитаемся с фашистами, за все свинцом отплатим», — рассказывал отец.
— Может, он дома деток да жену оставил? Я вот и думаю: рубашку сошью ему и портянки теплые дам.
Стяпукас мало понял из разговора родителей, но это уже совсем не походило ни на теленка, ни на Лепонамаре. По всему видно, разговор шел о человеке, о раненом, которого прятали теперь в сене. Представил себе Стяпукас, что человек этот лежит в сене и почему-то он был похож на Стульгисова Виктора, который летом катал его на высоком возу сена. Будто лежит он в сене в полосатом жилете, как тогда лежал Виктор, а в жилете у него много дырочек, пробитых пулями.
Ночью неожиданно ударил морозец, а утром болото затянуло первым блестящим ледком. Стяпукас забыл обо всем на свете: лед, ровный и белый, как парное молоко, стоял в ямах, ложбинках, на лугах. Мельничная плотина уже кишмя кишела детьми, которые то собирались в черную галдящую толпу, то, как горох, разбегались по льду… Издали они действительно казались не больше горошинок. Коньки их блестели на солнце словно язычки пламени.
Отпросился и Стяпукас у матери на речку.
— Иди, только катайся один, не водись со Старостиными детьми. Знаешь, какие они скверные, — все в отца… А отец их за копейку человека продаст! — предупредила мать.
— Я, мамочка, один буду кататься. И только вот с этой стороны речки, у выбоины, — пообещал мальчик.
Привязал Стяпукас к правой ноге конек, к левому башмаку прикрепил гвоздь, для того чтобы лучше отталкиваться, поднял левую ногу и оглянуться не успел, как уже очутился у речки. Хорошо было здесь, за ветром, такой широкий ледяной простор — катайся сколько хочешь! Вначале Стяпукас решил только прокатиться у берега, но потом попробовал и вдоль и поперек, а лед даже не потрескивал. Прошло некоторое время, и тут же вдруг оказались и Старостины дети, прикатившие вниз по реке со стороны мельничной плотины. И так чудесно было кататься, что Стяпукас забыл о предупреждении матери. Да тут и посмотреть было на что: старший сын старосты, Прунце, нацепил себе на обе ноги по настоящему стальному коньку, без деревяшек и веревок, с ремешками. Таких Стяпукас еще никогда не видывал. Раскорячившись, словно жук-плавунец на воде, Прунце носился так быстро, что никто за ним не мог угнаться. Он катался и на одной ноге и на обеих ногах одновременно, не подымая их даже, только легким движением колена изменяя направление бега. Глядя на разинувшего рот Стяпукаса, Прунце закричал:
— Сделай так, как я, и я тебе коньки отдам! — и, пробежав несколько шагов — бац! — повернулся и покатил спиной.
Оба брата Прунце, имевшие тоже по стальному, но только по одному коньку, старались не отставать от старшего и, то приседая, то делая небольшие круги, кричали Стяпукасу:
— Прокатись и ты так, гармошку подарю!
— Да куда ему с его колодкой! Вон гвоздь себе в ботинок загнал, лед только портит, — с презрением отозвался Прунце и высыпал себе в рот горсть гороха из кармана.
Стяпукас стоял в стороне, униженный, пристыженный, и долго смотрел на детей старосты.
— Обмотал себе онучами ноги, как нищий! — стрелой промчавшись мимо, бросил старший.
Стяпукас не выдержал и отрезал:
— А мне отец еще лучше коньки выкует!
— Да твой отец и ковать не умеет! Вот наш выкует все, что только захочешь, — ответил младший.
— А мой отец может дудку из меди выковать и ружье тоже, — не сдавался Стяпукас.
— Попроси своего отца, может быть, он крючок тебе выкует, чтобы нос чистить. Вон какая сопля, целая сосулька висит! — словно кнутом стеганул Стяпукаса Прунце и, пронесясь мимо, так сильно толкнул его, что тот только всплеснул руками и, взмахнув в воздухе своим деревянным коньком, растянулся на льду.
Старостины дети хохотали до упаду. Как только Стяпукас поднялся, забияки толкнули его еще раз. Однако ему кое-как удалось отползти со льда. Мальчик отряхнул снег и сказал:
— А я зато знаю одну вещь… У нас на гумне что-то есть, а вы не знаете. Вот вам! Если бы я вам рассказал, вы бы мне все на свете отдали — и органчик, и коньки, и всех голубей отдали бы, вот вам! А я не скажу!
Старостины дети сразу насторожились. Их одолевало любопытство. Прунце, подкатив к Стяпукасу, спросил его уже совсем другим тоном: