Сахарные барашки
Шрифт:
В дверь теперь уже ломились. Зарядив винтовку, Мотеюс наблюдал из-за печки за единственным незаколоченным, но прикрытым ставней окном и за дверью. За стеной, во дворе, шептались.
«Если бы они шли с честным намерением, они бы окликнули меня по имени», — подумал старик и в ту же минуту действительно услышал знакомый голос:
— Мотеюс, открой!
Это едва его не погубило — старик уж было пошел к двери… К счастью, в эту минуту звякнуло разбитое стекло, и от сильного удара дрогнула ставня. Струя свежего ночного воздуха вместе с едким запахом пороха ворвалась в избу. Теперь выстрелы трещали один за другим, и на голову Мотеюса посыпались с потолка щепки. Старик увидел, что жена его все еще стоит, и, задыхаясь, крикнул ей:
— Ложись!
Как ему показалось, она легла послушно, не торопясь.
Тогда он приоткрыл дверь из избы в сени и выстрелил. Потом, пробравшись ползком вдоль стены, выстрелил еще раз в щель в ставне. Так, двигаясь ползком туда и обратно, он стрелял, и звуки его выстрелов сливались с теми, которые доносились со двора. Когда он в третий раз возвращался из сеней, внезапный порыв сквозняка швырнул его на землю, и наполовину раскрытая дверь захлопнулась. Когда он подполз и плечом приоткрыл дверь, в избе показались уже огненные языки — горела постель. Он понял, что бандитам удалось швырнуть гранату через пролом в ставне.
Жена была жива: Мотеюс видел, как она ползала по полу, нащупывая что-то руками. Он не сразу понял, что такое она делает, да у него и не было времени об этом думать. Он стрелял теперь при каждом шорохе в каждую проскользнувшую мимо щели ставни тень. Совсем не обращая внимания на пули, не думая об огне, который уже полз по стене, метался он по своей избе. Вот снова в щели промелькнула тень, и старик опять выстрелил. Бегущий остановился, словно желая спросить или посмотреть, откуда стреляют, и, сгорбившись, упал на месте.
— Э-у-у!.. — услышал Мотеюс похожий на мычанье теленка крик раненого.
— Ага, получил свое! — пробормотал Мотеюс и быстро зарядил винтовку.
На дворе уже не стреляли. Мотеюс увидел, как к раненому бросились трое или четверо. Этого только ему и надо было: он прицелился и выстрелил снова.
— Ага, не нравится! — еще радостнее пробормотал он.
На этот раз нападавшие, с громким криком подхватив раненого, кинулись за хлев. Тогда Мотеюс стал на колени возле подоконника и, вытащив из-за пазухи гранату, швырнул ее в окно. Он ждал, но взрыва не было, и Мотеюс выругался. Он чувствовал, что забросил гранату слишком близко, она упала где-то возле стены. Однако еще через мгновение раздался взрыв. Грохот был сильный, но в избе мелькнула только неясная вспышка.
Приближалось утро, и на дворе становилось все светлее. За окном уже не стреляли, только пересвистывались и кричали что-то друг другу. Голоса все слабели. И тут Мотеюс вдруг услышал, как вдалеке тревожно залаяли деревенские собаки. Он все еще сидел на полу и, подымая голову, время от времени выглядывал в выбитое окно, так и не выпуская из рук винтовки.
— Отступили наконец! — произнес он и смахнул рукой пот, струившийся по лбу и по лицу. — Обожглись!..
Агнешка сидела на полу, и в утреннем свете казалось, что ее вытащили из печки: лицо и рубаха у нее были в саже, в волосах запутались солома и перья. Мотеюс посмотрел на нее и только теперь понял как следует, что жена все это время голыми руками тушила огонь и подавала ему патроны. Теплое, хорошее чувство овладело сердцем старика.
Он поднялся, отбросил еще горячую винтовку и, подняв своими сильными руками женщину, поцеловал ее так, как не целовал уже лет двадцать.
1947
ПЕСНЯ
Йокубас со всеми перессорился. Топорщась, как чертополох, он уже второй день ни с кем не разговаривал, сидел в углу избы или расхаживал вокруг дома. Подумать только: его отцовская власть уже ничего не значила, на его слова только рукой махнули! А еще говорят: «Яблоко от яблони недалеко падает». Поглядите лучше, как в жизни бывает: упало яблоко и укатилось так далеко, что и не отгадаешь, с какого оно дерева.
Всю весну Йокубас слышал разговоры про эту обработку земли на новый лад. Сколько раз приезжали в село из волостного комитета, созывали сходки, письма из партийного комитета читали, а разве люди этим соблазнились? Разве хоть один разумный хозяин подписал договор? Слушать-то все слушали, а как только надо было в бумажке расписаться, сразу изба и опустела. Где же это видано — бросаться с высунутым языком по каждому зову власти? Когда же это бывало, чтобы власть желала людям добра? Есть еще время подумать, послушать людей поумнее, выйдет или не выйдет какой-нибудь толк от такой обработки земли. Пустовала земля года два, может и еще лето-другое пыреем зарастать. Разве мало на свете пустырей, полей да лугов некошеных? Паны оставляли их нетронутыми, с борзыми за дичью там охотились, никогда участки эти сохи и не видели. Пан знал свой порядок, мужик — свой, и каждому все ясно было. А теперь что ни день — то новости, что ни слово — то поучение. А спросишь, кто власть, где власть, твои же ребятишки отвечают: «Мы власть! Рабочая власть!» Еще год назад Йокубас такие слова и слушать бы не стал, а теперь выходит, пожалуй, что это правда.
Сын его, сын бывшего батрака, сам делил поместье в Левонполисе, а на паровой Стульгяйской мельнице и в имении посадили управляющим сына бобыля Кличукаса. И пришел левонпольский пан Мурашка в избу Йокубаса, шапку снял и со слезами молил, чтобы ему хоть клочок земли оставили. Вот и понимай как знаешь. Йокубас двадцать лет по имениям проработал, а не случалось ему видеть, чтобы пан со слезами, без шапки перед батрацким сыном стоял!
Глазам своим не верил Йокубас, судил да пересуживал: что-то будет? А кругом все шептались, богатеи подсмеивались над Советской властью, а сами зерно в землю закапывали, коров по лесам прятали. В долине, по эту сторону речки, только три хозяйства; были они самые крупные и самые лучшие во всей округе. Хозяева их во время войны сбежали, и уже второй год земля стояла нетронутой. Но не выстояла и земля — начали малоземельные и батраки из нее пыль выколачивать. Сходки устраивали, на бумаге подписывались и додумались, чтобы всем вместе эту землю обработать, «куперативом» значит. Первыми вызвались оба сына Йокубаса да четверо новоселов из деревни Гарляускай.
Который день уже сыновья Йокубаса ездят в долину, тащат за собой борону, каток, а теперь вот прихватили еще и Лаучкасову кобылу — свой навоз на чужую землю возить. Подумать только: «куператив»!
Отец знал, что в городах есть «куперативы», в них и керосином, и гвоздями подковными, и солью торгуют, но чтобы земля «куперативом» называлась — это все новые выдумки. Йокубас не вмешивался в дела и порядки своих сыновей. Давно уже они себя начальниками в доме поставили и вконец отвыкли слушаться отца.
Все утро Йокубас расхаживал вокруг дома, собирал в кучу щепки, носил под навес сухие дрова. Утомившись, он присел возле сарая, на сани, погреться на солнышке. Пашни еще не зеленели, но уже подсыхали и трескались, белея издалека. Ослепительным пламенем сверкало железо плугов, уже взрезавших землю. Овраг звенел от свистулек, которые детвора мастерила из высохшего ивняка. Услышав шаги, Йокубас оглянулся и увидел, что по двору его идет какой-то человек, высокий, в шляпе. Из комитета, может, бумажку какую принес или кого-нибудь из сыновей его ищет…