Сакен Сейфуллин
Шрифт:
Для Сакена это собрание «Бирлика» было последним. Ему предстояло готовиться к выпускным экзаменам.
День и ночь трудились шакирты, повторяя пройденное. И только в начале мая вздохнули свободнее.
10 мая 1916 года состоялось заседание педсовета. Было принято постановление: «Педагогический совет обсудил результаты выпускных испытаний и, приняв в соображение достоинства письменных работ воспитанников и устные их ответы, а также годовые баллы и заявления наставников и преподавателей о степени успехов и умственного развития каждого, постановил: всех 14 воспитанников третьего класса удостоить звания учителя начального училища, в чем и выдать им установленные свидетельства».
Вместе со свидетельством каждому воспитаннику была выдана характеристика. В последний раз решил сделать «доброе» дело
Как бы то ни было, но семинария — позади. А впереди — жизнь. Огромная!..
О мечта! На крылатом коне, Вихревые взметая метели, Позабыв о покое и сне, Ты летишь к неизведанной цели. Занесла надо мной свою плеть И меня обрекла на блужданья. «Что ты ищешь? — спросил я. — Ответь!» Говорит: «Исполненья желанья!»Прекрасно лето Сары-Аркы. А воздух напоен ароматом цветущих лугов. Но война дошла и до Акмолинских степей. Сакен заехал к другу отца в село Захаровское. Застал только жену — Марию. Мария плачет. Нет никаких вестей от мужа. И Петьку, сына, оказывается, забрали, хотя ему еще нет и семнадцати. Мария не знает, что делать с маленькими детишками. В доме пусто. Все более-менее приличное продано. Суровая была зима. Единственная надежда — корова подохла весною. Им грозит голодная смерть.
Такую же картину Сакен наблюдал и в Омске, и по пути. Внешний вид казахских аулов никаких измененийне претерпел. У речки пасется скот, у жеди [26] — жеребята, на лугу — козы и ягнята. Привычная картина. Жа-мал и Сейфулла бесконечно рады тому, что их сын вернулся образованным человеком. Далекие и близкие, друзья и ровесники идут и идут к ним. Среди собственных овец, которые еле-еле дожили до весенней зелени, подходящей, чтобы заколоть, не оказалось. Поэтому Сейфулла обратился к родственникам. На язык гладкие, но скупые, родственники не спешили помочь Сейфулле. Об этом он хорошо знал. Но все же надеялся, что в честь такого случая, как возвращение Сакена домой, не откажут дать взаймы одного барана. Но напрасно. Никто не хотел дать ему барана. Тогда Сейфулла вспомнил о шкурке алтайской лисы, которую добыл в прошлую зиму. Многие просили эту ценную шкурку, но он берег ее — Сакену пригодится. Теперь родственники разом заспорили: «Отдай мне, отдай мне». Сейфулла за шкурку выбрал более или менее подходящего барана. Вот цена родственникам.
26
Жеди — веревка, натянутая по земле на кольях, к ней привязывают жеребят.
Сакену представлялось, что после окончания семинарии жизнь ему откроет все свои двери. Но несколько дней, проведенных в родном ауле, показали — от других помощи не жди. Ну самое большее — могут один раз угостить хорошенько.
Отдохнув немного в ауле, Сакен решил поехать в Акмолинск. Не нашлось подводы, чтобы добраться туда. Тогда он оседлал единственную темно-рыжую отцовскую лошадь.
Из Акмолинска Сакен вместе с учителями — Нургаяном Бекмухамбетовым и Галымжаном Курмашевым отправился но 12 волостям Акмолинского уезда — на северо-восток, к урочищу Шубыра, и дальше — в Моншакты, Кзыл-топырак
Но пока они вместе в степи Шубыра.
Шубыра — это холмы и низины, и все покрыто разнотравьем, словно устлано большими коврами с причудливым узором…
«Нам поставили юрту в некотором отдалении от речушки, где посуше, — так вспоминал Сакен начало своей первой деловой поездки по родине. — Рядом с нами в отдельной юрте расположились волостной управитель, старшина и писарь. Юрты стояли на пышной, густой траве, но тем не менее в знак особого уважения к приехавшим нам расстелили ковры и посредине поставили круглый низенький столик.
Мы с удовольствием разместились в юрте, убранной со вкусом и старанием, разложили бумаги и приступили к своему непосредственному занятию.
На тысячу верст из конца в конец раскинулись двенадцать волостей. Заметно было, что здешний народ живет богато, в достатке, а кто богат, того не грызут заботы, тот не прочь попить кумыса сверх нормы, вдоволь поспать. С утра до позднего вечера бродят мужчины под легким хмелем, кое-как, наспех одетые, охотятся по аулам за кумысом и девушками,
Немало скучающих бездельников толпится у нашей юрты, глазеют, как идет перепись. Другие ищут случая поухаживать за девушкой, резвятся, словно упитанные бычки, заводят веселые игрища, изощряются в шутках и насмешках друг над другом. Одним словом, убивают время как могут…
И только прислуга и чабаны, черные как смоль от палящего солнца, с каплями на лбу, не зная отдыха тянут свою лямку. Изнемогая на солнцепеке от зноя и жажды, стерегут они байское стадо на выпасах. Тщетно пытаясь спастись от оводов, они вынуждены усмирять и доить буйных полудиких кобылиц. Несчастные батраки, с обветренными лицами и потрескавшимися от жары губами, весь день собирают кизяк, чтобы развести костер и вовремя приготовить еду своему хозяину. Бесправные люди, им не дано пожинать плоды своей тяжкой работы…»
В одном из аулов на своем длинном пути переписчики удостоились чести видеть одного из тех, на кого работала вся округа, ибо всю округу держал в руках этот человек. Звали его Нурмагамбет Сагнаев, но за глаза все называли его Паном — за надменность и высокомерие.
Их пригласили в белоснежную двукупольную юрту. «В передней, безлюдной, половине были разостланы ковры и узорчатые кошмы. Джигит молчаливым жестом пригласил нас дальше. Войдя во вторую юрту, мы увидели дивную роскошь. Здесь не было и клочка величиной с ладонь, который не был бы застлан пестрым шелковым ковром. На стенах висели бархатные ковры, блестел атлас, светлело серебро. У самой стены полукружьями высотой с аршин возвышалось нечто вроде скамьи, застеленной дорогими коврами, обшитыми снизу бахромой с кистями… На почетном месте поверх ковров лежат шелковые одеяла. Гость, по желанию, может располагаться на этих одеялах либо садиться на ковровую скамью. Справа от почетного места под балдахином из синего шелка мы увидели поблескивающую металлом кровать и сидящего на ней Нурмагамбета. Кроме него, в юрте никого не было. Пан восседал неподвижно и безмолвно, как идол. На голове его покоилась бобровая шапка, на носу поблескивали очки в золотой оправе, на плечи был накинут халат из серого сукна с воротником темно-рыжего бархата, под халатом виднелся бешмет из того же дорогого серого сукна. На ногах глянцевито блестящие ичиги в галошах. Рукой в белоснежной перчатке Пан поигрывал небольшой серебряной тростью. У него жгуче-черные борода и усы, на вид ему уже перевалило за пятьдесят. Когда мы, озираясь на роскошное убранство, вошли и поздоровались, Нурмагамбет степенно поднялся и ответил на приветствие невнятным голосом, словно не желая утруждать себя громкой речью…»
Перепись оказалась делом нелегким. Переписчиков встречали радушно, но и настороженно. Как знать, зачем понадобилась эта перепись? Редко кто давал точные сведения, большинство темнили.
А тут еще пришло разъяснение от акмолинского губернатора по высочайшему указу императора о мобилизации казахов от девятнадцати до тридцати одного года на тыловые работы. Разъяснение читали по аулам. Поползли слухи, что царь гонит казахов на войну. Женщины плакали, мужчины готовились отстаивать свои права с оружием в руках.