Саламина

Кент Рокуэлл

Спустя мгновение она пробежала над моей головой, затем спустилась вниз по чердачной лестнице. Открылась дверь. Лия пересекла мою комнату и вошла к Троллеману, что-то сказала. В ответ послышался его голос, он спрашивал о чем-то. Лия поспешно прошла назад. Было слышно, как она взбиралась по лестнице на чердак, быстро пробежала надо мной. Снова шаги наверху, по полу чердака, вниз по лестнице, снова открылась моя дверь. Лия вошла с будильником в руке. Входя к Троллеману, она прикрыла за собой дверь. В доме тихо, слышно, как Лия что-то говорит. Затем, как львиный рык, — голос Троллемана. Он с ревом соскакивает на пол. Звуки тяжелых ударов, и снова тишина. Дверь открывается, и маленькая Лия, опустив голову и пряча лицо, проходит через

мою комнату в кухню. Одеваясь, я слышу ее подавленные рыдания.

Лия солгала…

IV

Фундамент

Тот, кто привык жить в стране, где каждый фут земли чья-то собственность, при виде никому не принадлежащих пустынных просторов испытывает желание владеть ими. Безлюдные горы и долины, девственные луга, места, с которых открывается вид на целый мир, и уединенные лесные поляны, где можно укрыться от этого мира, — все это по-своему наводит на мысль поселиться здесь и задуматься над тем, во что превратят друг друга человек и окружающий его мир.

Не сатана, а бог, взяв человека за руку, привел его на вершину горы, откуда видна пустыня.

— Все это, — сказал бог, — принадлежит тебе. Поступай как знаешь. — И, может быть, бог добавил: — И ты падешь и поклонишься мне.

Сознание, что стоит только захотеть, и этот вид, земля могут стать твоими, вызывает любовь к ним. Пусть вы всегда мечтали о жаре и о роскошной тропической природе, а то, что вам достанется, будет голая, пустынная, холодная земля, совсем не похожая на земной рай, о котором вы грезили, — все же ваша душа-хамелеон восклицает:

— Господи, я люблю эту бесплодную землю!

Иначе почему бы люди уходили от удобств и удовольствий городской жизни, от красот возделанной, освоенной земли и находили счастье в невзгодах и бедности, в непрестанном труде, в тяжелых условиях жизни где-нибудь на неосвоенных землях. Почему люди любят дикие места? Ради гор? Их может и не быть. Ради лесов, озер и рек? Но ведь это, может быть, пустыня, и все равно люди будут ее любить. Пустыня, однообразный океан, нетронутые снежные равнины севера, все безлюдные просторы, как бы они ни были унылы, — единственные места на земле, где обитает свобода.

Свободная земля вокруг маленького поселка Игдлорсуита мало чем могла привлечь, разве только тем, что она была свободна и что отсюда открывался красивый вид. Желающий построить здесь дом мог воспользоваться крутым, поросшим травой склоном горы, сложенной из сланцев; низкой горизонтальной площадкой, которую местные строители, по-видимому, избегали; пологим восточным склоном Игдлорсуитской впадины и плоской, покрытой гравием прибрежной полосой к западу от поселка. Но ровная прибрежная полоса носила явные признаки того, что веснами она превращалась в русло бурных потоков. Восточный склон и площадка, где избегали строить дома, были заболочены. А сухой участок у подножия горы, судя по усыпавшим землю камням, был бы не менее опасен, чем поле битвы. Эти камни, откалываемые от горы морозом, обрушивались с нее весной и вечно угрожали крайним домам поселка. Некоторые из них подвергались ударам камней, а один недавно был разрушен. Даже в пределах застройки валялись глыбы величиной чуть ли не в кубический ярд, постоянно напоминая о том, что на спящий дом без предупреждения может обрушиться уничтожающий удар.

Я мог бы, выбирая участок для строительства, найти свободное место в пределах поселка, но боялся нарушить уединенность жилищ и заслонить вид, так как, судя по расположению домов, с этим здесь считались. Кроме того, я рассчитывал быть в Гренландии наблюдателем, а не предметом наблюдения и, естественно, предпочитал смотреть на других сверху вниз, а не быть внизу, чтобы они смотрели на меня. Я остановился на возвышенном поле битвы и, насколько мог судить, выбрал для застройки участок, лежащий по возможности дальше от скатывающихся камней. Место оказалось удачным, хотя и небезопасным. Если не считать того, что участок был открыт для бомбардировки, он оказался вполне подходящим. Расположенный на склоне выше поселка, мой участок отстоял достаточно далеко от других домов, я мог рассчитывать на уединенность, и все же он находился не слишком далеко и не вызывал мысли об умышленной изоляции. Из моего окна, как и из окон всех домов поселка, откроется вид на море. Но на первом плане у меня будет сам поселок, зрелище его повседневной жизни на открытом воздухе. Жизнь вне дома! Мне предстояло узнать, чем она может быть для человека.

Здесь, в северных условиях, наблюдая жизнь из своего окна, я как будто впервые стал ощущать красоту мира! Как много значил для выросших здесь этот вид с горы, этот кусок горизонта между мысами, образующими дугу бухты, это морское пространство, эти горы! Как много событий и настроений в жизни этих людей было связано с изменчивым видом этого неизменяющегося мира! Тут, на севере, они наблюдали смену времен года, дня и ночи, восход и закат летнего солнца и зимней луны, приливы, перемены погоды, дождь, снег, лед. Во всем этом жители Игдлорсуита находили указания для своей повседневной деятельности в течение многих лет, в течение жизни поколений.

Насколько глубже это преклонение, выражавшееся в непрестанном обращении к северу, искусственных поз верующих перед лицом господа! Здесь были и лик бога, и свет этого лика, и величие его формы, и власть его над жизнью и смертью. Лик его так прекрасен, что люди устраивали на открытом берегу игры, встречались там, отдыхали, гуляли, влюблялись. Мы гордимся своей любовью к природе. Но что значит наша любовь к природе по сравнению с любовью ее северных детей? Как я убедился потом, летом и зимой, в солнечные и облачные дни, в дождь и снег, в бурю, в жестокие холода, в любое время дня и поздно ночью жители толпились на берегу. Бессознательно, как вдыхают воздух, они вбирали в себя всю эту красоту. Разве воздух менее полезен оттого, что мы дышим им, не думая о нем?

Гёте писал о такой совершенной красоте искусно выдуманного окружения, что юноши и девушки, выросшие в этом окружении, обретали душевную прелесть, никогда не встречающуюся во внешнем, обычном мире. А что же красота Гренландии? Нет, это не дворцы, парки, статуи, обои, ковры, занавеси, музыка и картины — вся эта переработка человеческого опыта, которую мы называем искусством. Это — вечный источник всего прекрасного в искусстве и в человеке — девственная вселенная. Как общение с ней днем и ночью должно было повлиять на души этих бедных людей!

Лето. Я стою на своем участке. Синяя спокойная вода пролива раскинулась предо мной. Там и сям видны айсберги, они громадны, как горы, но просвечивают синевой более нежной, чем самые прелестные бледно-синие цветы. По ту сторону пролива, в восьми милях, — непривычному глазу кажется, что гораздо ближе, — виден гористый остров Упернивик. Крутая стена его гор прорезана ледниковыми долинами. Ледники, словно широкие извивающиеся дороги из нефрита, ведут от лета у воды к вечной зиме высокогорных льдов в глубине острова. За северным мысом Упернивика открывается уходящая вдаль перспектива синих хребтов, подымающихся из моря; вершины их покрыты снегом. Это волшебный край Умиамако: воды его — круглый год ледяные пустыни, суша — обиталище злых духов. На фоне этих далеких гор выступает готическая громада острова Каррат, недалеко от него — большой остров Какертарсуак с его Фудзиямой в пять тысяч футов. За Какертарсуаком земля снова уходит за путаные лабиринты обрамленных горами фьордов, затем опять быстро приближается. Это полуостров Свартенхук, который заметен в укороченном в перспективе виде и теряется из виду за северным мысом Игдлорсуитской бухты. Там, где горы сходятся с небом, оно золотое. На горах, на море и на льдах лежит золотистый закатный свет незаходящего летнего солнца.