Саламина
Шрифт:
Это произошло четырнадцатого августа.
VII
На сцене появляется Саламина
Те удовольствия, развлечения и увеселения, какие знает Гренландия, как будет видно дальше, все чрезвычайно просты. Прибытие лодки — событие, угощение кофе, так называемый кафемик, — празднество. Летом, в хорошую погоду, питье кофе на открытом воздухе — обычное занятие жителей, доставляющее им удовольствие. Они всегда охотнее бывают на воздухе, чем дома. Ничего удивительного, скажет всякий, кто бывал в их домах.
Однажды, в период ожидания гвоздей, меня пригласили на кафемик, я явился в назначенное место, на прелестный луг на склоне холма с видом на пролив. С десяток гостей уже собрались здесь, и синий дымок небольшого костра из веток мирно поднимался в поднебесье. На кафемик пришли Рудольф с Маргретой, Гендрик с Софьей — словом, много народу, мы познакомимся со всеми позже — и Анна, которой предстояло сыграть небольшую роль в маленькой семейной драме, относящейся к первым месяцам моей жизни в Гренландии. Анна не была ни молоденькой — я хочу сказать, что она отнюдь не была юной девушкой, — ни красивой. Она не была красивой ни в глазах гренландцев, которым нравятся светлые волосы и светлая кожа, ни в моих, не привыкших к косым глазам, маленьким носам и большим ртам. Чистокровная эскимоска на вид. В любом типе, четко и точно выраженном, имеющем определенный характер, есть своя прелесть. Пожалуй, именно поэтому Анна была привлекательна. Узкие глаза, как бы прочерченные твердой рукой мастера уверенно, точно, изящно; нос ее — пропустим его, почти так поступил и создатель. Рот — безусловно, огромный, на наш взгляд. Но так и было задумано, как будто бы создатель считал основательный рот и сильные челюсти наилучшей гарантией, что она вас съест. Рот хорошо вылеплен, губы резко вырезаны, ярко окрашены. А зубы! Зубы у Анны красивые — совершенно ровные, блестящие, белые и маленькие. Все же я не могу расхваливать ее внешность, экзотическую, конечно, но, на наш взгляд, с неправильными чертами лица. Однако, едва познакомившись с ней, я охотно согласился бы, чтобы все остальные были где угодно, только не здесь. Она затмила всех. Но кто она такая и где живет, оставалось для меня тайной.
На следующий день после моего переезда в дом начались дожди, как будто хорошая погода держалась несколько недель подряд только для того, чтобы дать мне возможность закончить строительство. Лило как из ведра. Несмотря на это, я перевез свое имущество из помещения, где оно хранилось, и начал его распаковывать. Не обращая внимания на дождь, перед домом стояла большая толпа и через открытые двери смотрела на меня. Случайно подняв глаза и взглянув на дверь, я встретился глазами с Анной: вода стекала с нее потоками.
— Анна, войдите в дом! — крикнул я, и она вошла. Я заставил ее снять промокшую одежду и надеть мои сухие вещи. Наложил дров в печку, и в натопленном доме стало тепло.
— Помогите мне, — попросил я.
Умение Анны работать, быстрота, ловкость, приятная манера все делать бесшумно, любовь к порядку — все это заставило меня сделать предложение; сердце мое она завоевала уже раньше.
— Анна, — сказал я, — согласны вы быть моей «кифак»?
Один молодой американец, прикованный болезнью к постели, ставшей его смертным ложем, зимой, в хижине на безлюдном острове Врангеля, в Арктике, изливал в дневнике свою скорбь о том, что подумали бы родственники и друзья там, на родине, если бы узнали о его совместной жизни с эскимоской, которая ходила за ним, заботилась о нем. [7] Странное основание для скорби. Лучше бы друзья посочувствовали несчастным, оставшимся по какой-либо причине где-нибудь без женщины. Нет ничего героического в жизни одиночки, разве что вы склонны считать домашнюю работу героизмом. Я не склонен. Меня уже давно беспокоила мысль, кто поддержит огонь в моем очаге, не даст замерзнуть моей еде? Кто подаст мне обед, когда я вернусь с работы? Кто будет мыть посуду, убирать, заправлять лампу вонючим тюленьим жиром? Шить мне из шкур одежду, чинить ее? Вышивать мою обувь, красивые гренландские камики? Друг Олаби? (я говорил о нем). Его предлагали мне. Ну, нет! Если бы женщины жеманничали, как Олаби, можно было бы сойти с ума. Кто же? И вот пришла Анна.
7
Рокуэлл Кент упоминает о трагической судьбе американца (точнее — канадца) Найта и эскимоски Ады Блэйкджэк — участников канадской экспедиции Вильялмура Стефанссона. Экспедиция была отправлена летом 1921 г. в Арктику с целью присоединения к Канаде советского острова Врангеля. Группа, высаженная на остров, оказалась в бедственном положении. Трое из пяти человек погибли по пути с острова на материк. Зимовать остались больной Найт и Ада Блэйкджэк. Летом следующего года Найт умер, а Ада позже была снята с острова командой спасательного судна.
— Я согласна, — сказала она, — если муж позволит.
Кифак, скажем в пояснение, не значит ни жена, ни сожительница. Это также и не прислуга в том унизительном смысле, в каком мы употребляем это слово. Наиболее близкое по значению слово — служащая.
На следующий день Анна явилась, ведя за собой своего Иохана, крепкого мужчину приятной наружности.
— Пусть она у вас работает, — разрешил любезно Иохан, — пока вы не найдете себе постоянную кифак. А за это я хочу получить стаканчик шнапса.
— Идет!
И я провел Иохана в дом. Там, поставив на стол два стаканчика, я налил шнапса, сначала ему, потом себе. Пока я наливал себе, Иохан выпил свой стаканчик, а пока я затыкал пробкой бутылку и убирал ее, он выпил мой.
— Сигарету? — предложил я, протягивая открытую коробку с пятьюдесятью штуками.
— Спасибо, — сказал Иохан. И положил коробку в карман.
Вот что значит ценить свою жену.
В этой повести, в которой Анна совсем не главное действующее лицо, я не намерен выходить за рамки описания той жертвы, принести которую, к глубокому сожалению, ей было суждено. Я придам здесь Анне лишь такую форму и телесность, которые смогут сделать конечное поражение ее самой и всех ее чар в какой-то степени столь же реальным и остро ощутимым для тех, кто об этом сейчас читает, каким оно было в то время для меня. Как описать те бесчисленные минуты нашего общего счастья, когда Анна, скромно и кротко выслушав мои подробные указания о приготовлении лепешек на порошке без дрожжей, подавала их мне прямо из печки, горячие, нежные, легкие, вкусные! Как беззвучно, словно мышь, она двигалась по комнате в своей мягкой обуви; тихие движения выражали самую сущность ее характера. Она появлялась беззвучно, как солнечный луч. Последняя ежедневная обязанность ее заключалась в приготовлении для меня постели. Прикосновением рук Анна освящала мое ложе покоя!
Часто мы обедали втроем, ибо Иохан, вначале очень неохотно даже приближавшийся к месту, куда он по договору отправил свою жену, наконец снизошел до того, что иногда обедал в нашем обществе. Раньше ему приходилось есть в одиночестве холодную пищу, которую Анна потихоньку приносила домой. И так получилось, что мы все с возрастающей грустью смотрели на неизбежное приближение уже назначенного дня расставания, когда с моим отъездом на поиски постоянной домоправительницы окончится эта приятная интермедия в нашей жизни. И вот я встал с постели, в последний раз постланной для меня Анной, съел, быть может, последний завтрак, который она приготовила мне. Анна упаковала провизию на дорогу, завязала смену белья в свой собственный головной платок, и мы втроем уныло спустились на берег.
Я, плохо знавший жизнь, заверял их с жаром, что после моего возвращения все по существу будет как раньше, а они, знавшие, как потом оказалось, очень много, с безнадежностью хватаясь за соломинку, отвечали мне, что надеются на это. Мы пожали друг другу руки, и я отплыл. Они знали о Саламине: Гренландия — тесный мирок.
Мне говорили, что из всех женщин Северной Гренландии самой верной, благородной, самой красивой и вообще неотразимой была та, которая носила имя Саламина. Слишком хороша? Нет! Ведь это домоправительница однокомнатного дома. Если мое расставание с милой Анной и ее добрым Иоханом могла бы смягчить хоть одна мысль, то это была б мысль о Саламине. Наше судно отходит. Все меньше и меньше становятся фигурки на холме над гаванью, носовые платки, которыми они машут, превращаются в белые точки. Вот они исчезли — впереди Уманак.
Датчане в Уманаке проявили искренний горячий интерес к устройству моей домашней жизни. Домоправительницу? Непременно. Вам обязательно нужна домоправительница. Можно взять Карен, но она стара и слаба. Или Марту, но Марту я не хочу брать. Да, Дорте красавица, но избалована. А Антуанетта — «Афтенбладет», вечерняя газета, сообщает всем новости о вас. Что, Саламина? Да, она здесь. Нет, это бесполезно, она ни за что не пойдет. Вот, есть еще…
— Я хочу посмотреть Саламину, — прерываю их я.
Я знал одного молодого человека — хорошего парня, но с некоторыми низменными наклонностями. Он назначал по телефону свидания незнакомой девушке, а на назначенном месте прятался за колонну, чтобы сперва разглядеть, какова она. Парень действовал только наверняка; низкий, мудрый, гнусный способ. Я применил его.
— Сводите меня к ней, — попросил я. — Ни слова о том, для чего.
Теперь, оглядываясь назад на эту первую встречу с Саламиной, я вспоминаю свет, такой яркий свет, что он слепит мне глаза. Я знаю, что солнечный свет лился в окно, сноп лучей пересекал затемненный фон и ложился сияющим пятном на чисто вымытый пол. Я знаю, что на подоконнике стояла красная герань и горела огнем на солнечном свету, как киноварь. Я вижу комнату, пронизанную светом, который золотит даже тени в ней. Золотой свет, и в нем его источник — женщина.