Саламина
Шрифт:
Везде, где есть богатые и бедные, белые и цветные, привилегированный класс и прочие, существует барьер, препятствующий взаимному пониманию. Сровнять с землей этот барьер мне помогли жители поселка благодаря строительству дома, развернувшемуся с самого начала моего пребывания в Игдлорсуите. Тесное общение друг с другом, работа на стройке бок о бок укрепляли наши дружеские связи. Сама по себе постройка дома уже была событием в здешней, почти лишенной событий жизни; для многих жителей строительство служило источником заработка, для остальных — зрелищем. Стройка притягивала мужчин, женщин, детей — всех от мала до велика. Они толпились на склоне моей горы, валялись там, курили, болтали, наблюдая в течение долгих, ничем не занятых часов днем и вечером столь приятное для спокойно бездельничающих зрелище — работу других. В дни ожидания прибытия материалов все они разделяли со мной мое нетерпение, вызванное этой первой длительной задержкой. Участок для дома найден, место размечено — что делать дальше? Дни проходили. Шхуна должна была привезти лес, гвозди, цемент, мои вещи, все удивительные предметы домашнего обихода, которые гренландцы привыкли связывать с прибытием европейцев, множество новых и часто странных предметов. Из-за чего шхуна задерживается? Пожалуй, ни днем, ни ночью не проходило и часа, чтобы кто-нибудь не высматривал шхуну, стоя на холме над гаванью и вглядываясь в синюю спокойную воду, простирающуюся на пятьдесят миль в ту сторону, где за одинокой сердцевидной горой Уманак находилась шхуна. Стоя на холме над гаванью, люди смотрели на восток, не появится ли она, и на юг, за уходящие вдаль береговые выступы острова, не идет ли моя моторная лодка, которой давно уже пора было прибыть. Я же, не теряя даром времени, делал что мог.
Предполагается, что гренландские торговые пункты должны быть снабжены всем необходимым и нужным для элементарных удобств европейского быта. На своем пути к просвещению здешние жители научились испытывать нужду в таких вещах, как ружья и патроны, ножи, кастрюли и чайники, тарелки, мануфактура, кофе, табак, сахар, печенье, пшеничная и овсяная мука, рис, сушеный горошек и фасоль, инжир, сухие сливы, патока, шоколад, веревки, лески и крючки, пиленый лес и гвозди, бусы, картинки, сувениры и игрушки и всякие бесполезные безделушки. Род и количество товаров, имеющихся на складе торгового пункта, зависят от того, в какой степени опыт научил начальника торгового пункта определять потребности жителей, от его личного мнения, от ума и доброй воли управляющего колонией и его помощников в Уманаке, от их настроения, прихоти и памяти, в общем от вещей, совершенно неподдающихся учету. Лавка в Игдлорсуите получала запас товаров на сезон тогда, когда уманакские власти находили отправку их не слишком хлопотной для себя — с середины лета до осени. Удивительно, с каким терпением в течение весенних месяцев и начала лета жители поселка продолжали покупать на маленькие медные монетки, полученные за добытые ими шкуры и жир, залежалые остатки европейских товаров — единственное, чем их могла теперь снабжать почти опустевшая лавка.
— У нас нет печенья, нет сухарей, но есть свечи. Овсяной муки нет, но есть фасоль. Кофе есть, но нет сахара. Патока? Да что вы, осенью всю прикончили.
Не было бус, но был ассортимент старых потемневших и позеленевших колец, почти такого размера, что они годились гренландке на запястье. Не было никакой мануфактуры, кроме испачканных на фабрике остатков скучных бесцветных рисунков. Считалось, что незачем завозить в лавку хорошую одежду. Начальник торгового пункта не одобрял торговли сигаретами — для других, но что вы скажете о никелированном портсигаре с красивой картинкой, изображающей француженку в трусах? Масла, конечно, нет, но, может быть, есть маргарин? Нет, тоже нет. А пиленый лес? Есть, самый дорогой, не по карману гренландцам. Цемент? Две бочки. Он никому здесь не нужен. Гвозди? Извините, вот уже несколько месяцев в лавке нет ни одного гвоздя.
Есть пиленый лес для опалубки, есть цемент — можно начинать работу. Весь поселок обошло известие, что мне нужны гвозди, и люди стали приносить свои гнутые ржавые сбережения. Поставили мальчика за работу: выправлять их. Троллеман нашел куски проволоки, оставшейся от ящиков. У меня в дорожном мешке были карманный ватерпас, молоток, ручной топорик. Один гренландец одолжил мне старую пилу. И вот десяток людей начали таскать на место работы лес, песок и гравий.
Дорога на гору крутая, но никто на это не жалуется. Настроение веселое; груз, который они берутся тащить, подстать их настроению. Работа для них — праздник, они так и вели себя. Иногда шутки ради кто-нибудь брал тяжеленный груз и, пошатываясь, брел с ним при общем смехе остальных, взбирался на уклон и сбрасывал груз в назначенное место. Затем он и все остальные ложились, развалясь, на траву, по-видимому, чтобы воспользоваться заслуженным отдыхом. Они приходили в семь и оставались на работе до пяти, точно соблюдая рабочие часы и составляя превеселое общество. Оказывается, они продавали мне за заработную плату свое время, а не свой труд. Таким образом, каждый день превращался в затянувшуюся вечеринку, где я знакомился со многими очаровательными людьми. Между прочим, немного подвигалась и текущая работа.
Я был благодарен за то, что в мое распоряжение поступало столько народу, поэтому не обращал внимания на ежедневные изменения в личном составе. Если проработав один-два дня, человек решал отдохнуть и отправлялся на рыбную ловлю или, устав от однообразия своей работы по найму, предпочитал просто полежать на склоне горы и посмотреть, как работают другие, — об этом не стоило беспокоиться. Народ, никогда не знавший принуждения, естественно поступал так, как ему хотелось. Не научившись любить материальные удобства так же сильно, как они ненавидели скучную работу, нужную, чтобы добыть эти удобства, имея достаточно еды на каждый день, они были бы дураками, если б захотели работать.
Рассказывают, что один датский подрядчик, сооружавший в Гренландии радиостанцию, думал побороть лень эскимосов, предложив им двухдневную заработную плату за один день работы. Гренландцы с энтузиазмом откликнулись на это предложение. Они проработали день и получили плату. На следующий день не явился ни один человек. Зачем, заработав за день двухдневную плату, работать следующий день? В самом деле, зачем?
Когда наконец на гору было перенесено достаточно песку и гравия, я поставил всех на сбор камней на крутом склоне за домом. Дело двигалось неважно. Если бы я случайно не напал на мысль о том, чтобы поручить эту работу мальчишкам, дом мог бы еще строиться и по сей день. Мальчишки превратили сбор камней в игру, и вокруг нас, подпрыгивая, покатились камни такой лавиной, что пришлось спасаться бегством. К тому времени как закончилась работа грузчиков, я уже знал, кто из рабочих ест свой хлеб недаром. Оставив у себя на работе четверых, отпустил остальных. Позвольте представить вам эту четверку.
Янус Эиверт Енс Николай Упернангиток — имя его обличает в нем нарушителя закона, который ограничивает число имен гренландца тремя. Во всех остальных отношениях он был мирный, скучный, дисциплинированный, почтенный гражданин, пользовавшийся несколько недостаточным уважением сограждан из-за незначительной провинности — он прибыл в Игдлорсуит вместе с Троллеманом. Это был самый темнокожий из эскимосов. У него было прозвище Дукаяк.
Людвиг — впрочем, зачем перечислять все его имена, — Людвиг Вилле отличался маленьким ростом и слезящимися глазами. У него умелые руки, и работал он усердно. Он не был охотником, поэтому не имел ни каяка, ни саней, ни собак. Это был веселый, славный юноша, из которого, вероятно, никогда ничего особенного не получится.
Томас Лёвстром считался стариком, хотя ему исполнилось всего пятьдесят шесть. Может быть, то, что он перестал охотиться, так как не мог плавать на каяке из-за приступов головокружения, навело его на мысли о своей бесполезности и заставило держаться тихо, со старческой покорностью судьбе. Он считал себя стариком, годы охоты прошли, и, следовательно, жизнь кончена. Пожалуй, я никогда не видал на человеческом лице выражения такой мягкой доброты, как у Томаса.
Карл Тобиас Паулюс Стрит, по прозванию Олаби, — исключительное явление в Гренландии. Ни разу в жизни он не садился в каяк, никогда не бывал на охоте, не имел собак и совершенно не умел ими править. Вся область чисто мужской деятельности была вне сферы его опыта. Однако Олаби был прилежный работник. Он ходил собирать топливо с женщинами, возвращаясь с таким тяжелым грузом, какой большинству из женщин был не под силу. Он носил воду, готовил пищу, выполнял домашнюю работу. Вместе с мальчишками и женщинами Олаби ловил акул, что и было основным источником его средств к существованию. Он превосходно умел шить, проявляя в придумывании фасонов и изготовлении одежды оригинальный вкус, отличавший его от других гренландцев, неуклонно следовавших давно установившимся модам. Он вышивал белье, вязал кружева, делал на заказ вязаные шапочки и шарфы, изготовлял вышивки из бус. Олаби был ладно скроенный, крепкий мужчина, среднего роста. Ходил он мелкими шажками, несколько жеманно, покачивая бедрами. Опыт его по части европейских манер не больше, чем у самых некультурных мужчин и женщин поселка, но манеры у него вообще и в частности за столом в моем доме были деликатные. Олаби жил вдвоем с матерью, дряхлой, но энергичной старой вдовой. Когда-то, много лет назад, Олаби жил у гренландца Ганса Нильсена и, так как дом был переполнен, спал на полу с сыновьями Ганса. Раз ночью он сделал попытку пристать к одному из них и тут же получил отпор. Кажется, в жизни Олаби это единственный известный явный проступок; о нем помнят. Волосы Олаби спускаются длинными локонами на плечи. Лицо усеяно преждевременными морщинами — ему всего тридцать девять лет. Можно было бы отметить, что лицо Олаби, когда оно спокойно, бывает грустно, но гренландские лица часто выражают грусть. Пожалуй, его улыбка смягчает грустное выражение. Об Олаби говорят, что он похож на женщину, но никто этим его не дразнит. Как будто жители поселка жалеют его за то, что он должен чувствовать себя одиноким.
Вот эта четверка замешивала и укладывала бетон, возводя стены моего подвала. Когда опалубки заполнились до половины, а наш запас цемента — две бочки — иссяк, мы были вынуждены прекратить работу. С этого времени значительную часть дня из длинного ряда дней, остававшихся до прихода шхуны, мы проводили на холме над гаванью, обозревая вместе со многими другими пятидесятимильное пространство спокойного моря между нами и Уманаком. Так я, последний из прибывших на остров, стал, как и все остальные, ожидать следующего прихода шхуны. Теперь, сидя на вершине холма в совершенном безделье, я расскажу историю своего прибытия — не так, как я ее знаю, но в том виде, в каком она представлялась людям на берегу, в частности глазам одной девушки, вся жизнь которой странным образом изменилась под влиянием этого случайного события. Правильно будет начать рассказ о ней в этом месте, а начав, я должен буду довести его до конца, хотя это и заставит нас перескочить далеко вперед в нашей повести. Итак, начнем со дня моего приезда на остров.
V
Золушка
Июль в Игдлорсуите — ни одна душа ничего не делает.
Женщины не заняты домашней работой — ее нет.
Мужчины не охотятся — охотиться не на что.
Дети не в школе — каникулы.
И все на открытом воздухе.
Безветренный, пронизанный солнечным светом день. «Боже, что за день!» — сказали бы мы. Но они ничего не говорят. Они просто дышат его красотой, впивают ее, как можно делать или как делают в раю; как делают люди в течение многих веков летом на севере, где ничего не случается. Внезапный отдаленный пронзительный крик: