Саламина

Кент Рокуэлл

Но вот я приступил к постройке своего дома, моего однокомнатного деревянного дворца. Событие! Зрелище для всего поселка. Все бездельники толпятся на участке, сидят, смотрят, греются на солнышке, курят, сплетничают, смеются, помогают мне. Я знакомлюсь постепенно со всеми. Со всеми, кроме Юстины.

В поселке есть человек с большим весом по имени Рудольф. Он бондарь и работает круглый год, получает тридцать семь центов в день. Жена его Маргрета, как и полагается, содержит в чистоте аккуратный домик и хорошо одевается. Однажды к дверям их дома подошла бедная Юстина. Вошла, прикрыла дверь и остановилась, смущенная, опустив голову.

— Ну, что, Юстина? — спрашивает Маргрета.

Юстина бормочет что-то невразумительное.

— Ну, в чем дело? — снова спрашивает Маргрета.

Юстина пробует ответить. Она поднимает раскрасневшееся лицо и говорит, теперь уже вполне ясно:

— Не можете ли вы одолжить мне ваши серьги?

Маргрета смеется.

— Ты влюблена? — спрашивает она.

Юстина улыбается, улыбкой, проступающей, кажется, откуда-то из глубины.

— В кого?

Юстина отвечает со вздохом, как будто очнувшись ото сна:

— В Кинте.

Несколько минут спустя Юстина торопливо возвращается домой, крепко зажав в руке подарок — не пару серег, конечно (кто ей одолжит пару!), а одну-единственную, стеклянную, собственную серьгу.

Насчет зеркал в доме Юстины не богато, есть только один осколок. Она прислоняет его к переплету окна и, поймав в зеркале отражение части своего лица, начинает наводить красоту. Грязь! Она немного стирает ее грязной тряпочкой, поправляет выбившиеся волосы, туже сворачивает узел. Розовые мочки ушей чуть видны, так и надо.

Юстина берет в руку серьгу, держит ее, колеблется. Она думает, решается. В левое. Укрепляет серьгу в мочке. Затем, взяв два пустых ведра, уходит.

Тропинка от жилища Юстины проходит не вблизи моего дома. Мой дом расположен вверху на горе, тропинка же от дома Юстины ведет вниз. Но, как я уже сказал, Юстина вступила в жизнь. Дорожки, по которым ходят другие, уже не для нее. Она поднимается в гору, в сторону моего дома, приближается к нему, поворачивает и проходит прямо мимо дома, который оказывается у нее — догадайтесь! — слева.

Юстина ушибает пальцы на каменистом горном склоне. Равнение налево! Глупый ребенок! Опять ушибает ногу. Ах, если бы он только взглянул на меня, молит она. Стеклянная сережка сверкает на солнце.

А в это время я работаю прямо на виду у нее, прибиваю стропила к балке. Забив четырехдюймовый гвоздь, я каждый раз выпрямляюсь, чтобы насладиться видом, порадовать глаз зрелищем гор, ледников, моря и льда, чтобы созерцать лик божий, обогатиться, облагородиться общением с ним. А богу на меня наплевать.

И Юстина проходит мимо незамеченная.

Около углубления, откуда набирают воду, Юстина ставит ведра на землю. Опустившись на колени, она черпает воду кружкой, наполняет ведра. Готово! Она вынимает драгоценность из левого уха, любовно разглядывает ее, держа сверкающую вещицу на ладони. Хватит! Юстина подносит драгоценность обратно к уху, прикрепляет ее. Нет, на этот раз не в левое, в правое. Вода в луже успокоилась. Девушка наклоняется, смотрит в темную поверхность. Оттуда на Юстину глядит ее собственное лицо, позолоченное отраженным солнечным светом. Если бог вообще видит что-нибудь, то он не может не заметить ее.

Но только один бог. Лишь по протоптанной тропинке, появившейся со временем ниже моего дома, я узнал, что у некоторых жителей существует странная привычка пользоваться этим кружным путем.

Когда мой дом наконец был закончен, я начал жить: знакомиться с людьми, принимать гостей, ходить к другим в гости. У меня появились друзья. Как-то незадолго до рождества я сидел со своей милой домоправительницей Саламиной (именем которой названа эта книга) в доме наших друзей Рудольфа и Маргреты. Какие это были приятные вечера! Рудольф играл на губной гармонике, я на флейте, и тем, кому наша игра нравилась, было приятно слушать. Саламина и Маргрета болтали.

— Кто эта Юстина, о которой вы говорите? — спросил я, опуская флейту.

— Как, — воскликнули обе, — вы ее не знаете? Да ведь она влюблена в вас, — и расхохотались.

Тут-то они мне и рассказали историю Юстины примерно так, как я пересказал.

— А теперь мы ее позовем сюда! — И они начали снова смеяться. Рудольф пошел за Юстиной.

Ух, грязна же она была, когда вошла в этот вылизанный чистый дом. Что за одежда — лохмотья! Бедняжка! И как она переносила все эти насмешки, хохот. Она привыкла к ним. Смущалась ли она? Да. Но держалась со странным самообладанием, как будто, даже находясь среди других людей, она сохраняла связь с внутренним миром, принадлежащим только ей одной. Мы смеялись, она улыбалась нам в ответ. У нее было только отдаленное подозрение, что мы смеемся над нею.

Ее заставили проделать все номера.

— Кого ты любишь? — спросили у нее.

Она пробормотала:

— Кинте.

— Ну-ка считай, мы послушаем.

Юстина получила ограниченное образование: в математике она не пошла дальше счета до двадцати.

— Раз, два, три, четыре, пять, — считала девушка (как считают у них) по пальцам руки. — Шесть, семь, восемь, девять, десять, — продолжала она по пальцам другой руки и остановилась.

— Дальше! — настаивали хозяева дома и Саламина.

Здесь-то и начиналось самое смешное.

— Нагга, — пробормотала Юстина, качая головой. — Нет, нет.

— Дальше, дальше!

Девушка уступает со вздохом. Крепко наступив на задник правого сапога, вытаскивает из него ногу; затем наступает на задник левого сапога и вытаскивает другую. С обнаженными до бедер ногами она стоит перед нами и считает по пальцам ног дальше, до двадцати.

У Юстины, оказывается, было полкроны — примерно десять центов. Она рассказала нам, что купит себе к рождеству кило кофе, кило сахару, кило сухарей, кило шоколаду, кило инжиру, кило рису, кило того, кило этого — по кило всего на свете… и сигару!