Салат из креветок с убийством
Шрифт:
— Новаком, Зильберманом, Познером, — перечислил журналист.
— Я слышал, что Бокштейна все любили. Это так?
— Конечно! — воскликнул Брук саркастически. — Обожали!
— Я вас серьезно спрашиваю…
— Я тоже совершенно серьезен. На людях они все обожали друг друга и рассыпались в комплиментах. А на деле готовы были вцепиться друг другу в глотку. Смотрите: Бокштейн был у них казначеем, а деньги в землячестве крутятся немалые — вы знаете, что они владеют тремя небольшими ювелирными фабриками, дают работу своим землякам —
— Да-да, это мне известно, — прервал журналиста Беркович. — Ювелирные украшения экспортируют в шесть европейских стран — в том числе Бельгию и Францию. Ежегодный доход достигает миллиона шекелей — это я, кстати, из вашего материала почерпнул, а коллеги из отдела по экономическим преступлениям подтвердили.
— Значит, вы знаете не меньше меня!
— Об этом — да. Но вы можете рассказать об отношениях между…
— Понимаю, — задумчиво сказал журналист. — Вы ищете человека, у которого был мотив…
— Именно. И у кого же он был?
— У председателя Лещинского. Это во-первых. Бокштейн держал в руках финансы, а у Лещинского недавно возникли проблемы — он брал в банке ссуды, не смог выплачивать, срочно нужны были деньги, я знаю, что он обращался за помощью к… Нет, не скажу, этот человек к землячеству отношения не имеет, не стану я его подставлять.
— Вы хотите сказать, что первым делом Лещинский стал бы искать деньги не у постороннего человека, а внутри землячества…
— Конечно, он наверняка обращался к Бокштейну. А может, даже просто взял деньги со счета, ведь председатель имеет право подписи наряду с казначеем. Вот вам мотив, а?
— Возможно, — уклончиво сказал Беркович. — У Бокштейна были другие враги?
— Саша Зильберман, — подумав, назвал имя журналист. — Но это другая история. Романтическая. Не знаю, имею ли я право…
— Господин Брук, — усмехнулся Беркович, — о том, что Бокштейн пытался увести у Зильбермана любимую жену, я читал в вашей статье от… — инспектор заглянул в лежавшее перед ним досье, — от двенадцатого марта. Это было в рубрике “Сплетни от Амоса Берна”. Амос Берн — ваш псевдоним, вы не станете отрицать?
— Мой. Значит, вы и это знаете.
— От вас. С госпожой Зильберман я еще не беседовал. А ее муж утверждает, что в тот вечер и близко не приближался к Бокштейну.
— Не приближался, — подтвердил Брук. — А причина понятна: боялся, что, если Бокштейн с ним заговорит, то драка окажется неизбежной.
— Драка — не убийство, — заметил старший инспектор.
— Я не утверждаю, что Зильберман хотел Бокштейна убить, — пожал плечами журналист. — Да и не мог он этого сделать при всем желании. Ходил весь вечер по залу с сумочкой через плечо… А вот Познер…
— Что Познер? — переспросил Беркович минуту спустя, потому что журналист неожиданно замолчал.
— Нет, это, пожалуй, слишком, — сказал Брук, покачав головой. — Еще привлечет меня к суду за клевету. Познер
— Я не стану использовать полученные от вас сведения, — объяснил инспектор, — если они не имеют отношения к убийству.
— Ну, если так… Понимаете, я слышал — не стану называть источник, — что Познер купил в Москве квартиру в центре, а денег у него нет, он ведь не работает, живет на пособие от Института национального страхования. Так на какие шиши? И почему в Москве, а не в Тель-Авиве?
— Думаете, тоже позарился на кассу землячества? Но ведь у него, в отличие от председателя, не было права подписи? Как он мог заполучить нужную сумму?
— Элементарно! Попросил Бокштейна дать взаймы — насколько я знаю, в землячестве это практикуется. Краткосрочные ссуды. Бокштейн деньги выдал, а вернуть их Познер не мог. А может, и не собирался.
— И решил убить Бокштейна, чтобы списать долг? — с сомнением сказал Беркович. — Не убедительно.
— Я и не утверждаю, — насупился журналист. — Просто вы спросили…
— Да, я понимаю. Давайте вернемся в тот вечер. Вспомните, что делал Бокштейн после того, как вы закончили разговор.
По словам журналиста, Бокштейн перешел к группе своих бывших земляков, стоявшей у столика с закусками. В отличие от Брука, эти люди оказались куда менее наблюдательными. Их было четверо, и Беркович вызвал к себе всех. Мог и не вызывать — толка от их показаний оказалось немного. Один утверждал, что Исак пил из бокала, другой — что Исак из бокала не пил, третий — что Исак взял со стола бутерброд и съел, четвертый — что Исак стоял к столу спиной и ничего на столе не трогал.
Мог кто-то из четверых бросить в бокал яд? Нет, не мог — уж это было бы замечено. И к тому же, не было в бокале яда в нужной концентрации! Заколдованный круг.
После трагедии пошли вторые сутки, допросы свидетелей Беркович закончил, но ему хотелось еще раз поговорить с официантами, и он отправился в “Шератон”. Оба — Гилад и Орен — работали, обслуживали встречу болельщиков “Маккаби”, проходившую в банкетном зале, огромном, как футбольное поле, на котором игроки тель-авивской команды показывали свое мастерство. Людей здесь было раз в десять больше, чем на вчерашней вечеринке. Работали восемь официантов, и Берковичу удалось отловить Гилада с Ореном, когда они начали разносить салаты.
— Извините, старший инспектор, — сказал Гилад, — вы видите, у нас совершенно нет времени разговаривать.
— Я вас надолго не задержу, — торопливо сказал Беркович. — Я прекрасно знаю, что официанты — люди наблюдательные, любое происшествие будет замечено.
— Спасибо за комплимент, — сказал Орен. — Но обо всем, что видел, я рассказал еще вчера.
— Да, конечно. Но все-таки… Важна любая мелочь. Представьте, как это происходило, вспомните… Гилад, вы разносили закуски и могли видеть, как Бокштейн брал бокал с подноса вашего коллеги.