Салка Валка

Лакснесс Халлдор

— Здравствуй, Салка! — сказал он с улыбкой, какая появляется на морде у собаки, когда она, подняв ногу, орошает угол дома, с улыбкой, одновременно виноватой и злой. На двух передних зубах блестели золотые коронки.

Неужели этот грубый человек с волосатыми руками имел такое влияние на нее с самого детства, когда она была еще маленькой картофелинкой, прилепившейся к большому материнскому кусту? Да, это был он. Она смотрела как завороженная в эти глаза, огонь которых причинил ее матери такое горе, что она, позабыв могущество своего создателя, предпочла море… Салка протянула ему руку.

— Не верю своим глазам. Ты ли это?

— Да, я вернулся, —

сказал он и снова улыбнулся, но не глядя на нее.

— Что, что тебе здесь нужно?

— Здесь мой дом.

В его черных взлохмаченных волосах поблескивали серебряные нити.

— Предположим, — согласилась девушка, — но тебя никто не ждал.

— Как будто ты не знаешь — я ухожу и возвращаюсь, я все тот же.

— Не будем ворошить старое, Стейнтор, — сказала девушка, — Нам с тобой хорошо известно, в какой степени можно на тебя полагаться. Я, признаюсь, удивлена, что ты рискнул вновь появиться в наших краях. Но ты, конечно, уезжаешь и приезжаешь на свою собственную ответственность.

— Ответственность? — переспросил он, как бы не понимая значения этого слова.

— О, я не собираюсь вдаваться в объяснения. Садись. Что ж ты не садишься? Я приготовлю кофе. Ну, с приездом тебя, что ли.

— А здесь теперь недурно, — сказал он, оглядываясь по сторонам. — Стулья, картина. Должно быть, тебе живется неплохо.

— Для чего же ты тогда посылал мне деньги?

— Деньги? Какие деньги? Понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Пришли мне их сам дьявол, я, не задумываясь, истратила бы их, быстро нашла бы им применение. На эти деньги я купила Марарбуд, но теперь усадьба перейдет к тебе. Она мне ни к чему. Я нахожусь на грани разорения, как, впрочем, и все в поселке. Но скажи мне: почему ты не посылал мне деньги от своего собственного имени?

— Ты могла оказаться замужем.

— Замужем? Я? Что за чепуха! Нет, я собираюсь уехать на Юг. Здесь все летит вверх тормашками. Богесен сидит, заваленный рыбой на миллион крон или даже больше, банки закрыты для всех до тех пор, пока они не получат гарантию альтинга; вряд ли этой зимой хоть одна лодка выйдет в море, разве что сами банки отправятся на рыбную ловлю. Говорят, Богесен потеряет все и мы потеряем то немногое, что у нас есть. Ходят также слухи, что в Испании растет недовольство королем, а Клаус Хансен одурачил Богесена и выманил у него все до последнего гроша. Он заставил его вложить деньги в рыбный промысел на Юге. Вот к чему приводит капитализм. Кажется, все кругом лишились здравого смысла. К сожалению, у меня нет ничего к кофе, только вот несколько ржаных галет в банке. Ты будешь их есть?

— Нет.

Зашумел примус. Это было похоже на звуки водопада, как их описывают наши известные поэты. Глаза этого человека вновь вторглись в ее жизнь. Он, как в старые времена, сидел, прислонившись к стенке, с циничной улыбкой, не задавая вопросов ни о прошедшем, ни о настоящем.

— Ты ничего не расскажешь? — спросила девушка. — Откуда ты приехал? — Она даже собиралась спросить, как ему жилось, но воздержалась.

— Я приехал с Веста, — ответил он, употребив английское слово. И хотя это было единственное иностранное слово, произнесенное им, в его голосе иногда слышались интонации чужого языка.

— У тебя была хорошая работа? — спросила она.

— Иногда, — ответил он, доставая трубку и табак с кисловатым запахом. Его руки не были такими грубыми, как у большинства людей в Осейри. И она, не удержавшись, спросила:

— Тебе посчастливилось в Америке?

— В каком смысле посчастливилось?

— Я

хочу сказать — ты разбогател?

— Конечно, я богат, — заверил он. — Иначе я не вернулся бы к тебе.

— Ко мне? Что ты говоришь?

— Ты думаешь, я забыл что-нибудь?

Она задумчиво смотрела перед собой, потом решительно сказала:

— Тебе не поздоровилось бы, Стейнтор, если бы в мире существовала справедливость. А нам от этого только стало бы лучше. Вот единственное, что я хотела тебе сказать.

— Я не видел тебя восемь лет, — сказал он. — И ты по крайней мере не можешь отрицать, что приняла перед отъездом мой дар.

— Ты, кажется, думаешь ворошить старые глупости? Тогда я погашу примус и тебе придется попить кофе где-нибудь в другом месте. Если ты не хочешь забрать Марарбуд, то я надеюсь, что в будущем я смогу вернуть те деньги, которые тебе должна. Но выслушивать всякую чушь я не собираюсь.

— Что ты называешь чушью?

— У нас здесь происходят дела посерьезнее, и об этом следовало бы поговорить. А ты болтаешь чепуху. Здесь велась борьба между социализмом и капитализмом, и обе стороны потерпели поражение. Дети страдают от недостатка витаминов, и никто ничего не делает для бедняков. Я уже не маленькая глупая девчонка, какой была восемь лет назад. Я теперь понимаю интересы общества.

— Общества? — удивился он. Это слово было ему незнакомо.

— Да, общества. Кто не знает своего места в обществе, тот слеп и глух. А того, кто не готов бороться против несправедливости в обществе, я даже не считаю человеком.

— Несправедливости?! — повторил гость, презрительно улыбаясь. — Вы далеко зашли здесь в Исландии, все начали болтать о несправедливости в обществе. Интересно послушать, что вы под этим разумеете.

— Что мы разумеем? Мы, конечно, имеем в виду богатых, таких, например, как Йохан Богесен, который берет миллион за миллионом из банка и строит дворец в Дании для своего сосунка. Кроме того, вместе с Клаусом Хансеном он вложил часть своего капитала в траулерную компанию, а теперь еще стал издавать в Силисфьорде газету. В ней он оскорбляет и поучает рабочих и вдалбливает им в голову, что нужно ненавидеть датчан, быть самостоятельными и прочую чепуху. Он скупил рыбы на целый миллион и сидит на ней, потому что он слишком подл, чтобы дать бедным людям сносный заработок. Некоторые говорят, что во всем этом виновен Клаус Хансен. Просто позор, что такие люди, как они, существуют на свете. Вот что я тебе скажу. Клаус Хансен зарабатывает больше ста восьмидесяти крон в день, а здесь дети бедняков голодные слоняются по берегу. Говорят, что бороться против капитализма, стремиться организовать кооперативы, детские дома, коллективные хозяйства, коммуны для ловли рыбы — это большевизм. Я же считаю, что это вовсе не большевизм, а просто здравый смысл и разумное дело. Не могу понять, как я могла даже думать о тебе. О человеке, который совсем не понимает общества. Мне же приходилось говорить с настоящими людьми.

— Что ж, доля разума здесь есть, — сказал он. — Но я понял Йохана Богесена еще с тех пор, когда он в первый раз надул меня. И я поклялся себе, что буду таким же богачом, как он. Не важно, что одно время я находил утешение в водке. Да, Сальвор, дорогая, еще когда тебя и на свете не было, я уже знал, что Йохан Богесен ворует от каждого фунта, который он взвешивает в лавке, от каждой суммы, заносимой в приходную книгу. Скажи мне, когда разговоры о честности и справедливости предназначались для кого-либо, кроме толпы и святош? Я же не вчера родился!