Салка Валка

Лакснесс Халлдор

доносилось из угла, где сидела бабушка, укачивая грудного младенца. В доме Магнуса в этот момент встретились жизнь и смерть во всей своей омерзительной торжественности, это было как бы откровенное издевательство; и это нередкое явление в маленьком местечке. Свейнборг лежала в постели, желтая, тощая, с открытым ртом. Кто-то прикрыл ей глаза, потому что живым становится не по себе при мысли, что мертвые могут проснуться. Хотя вряд ли есть вещи более чуждые друг другу, чем смерть и сон. Застывшая болезненная улыбка на этой смертной маске выглядит чудовищно. Но если труп полежит три-четыре дня, то суровое выражение смягчается, оно может даже перейти в нежную улыбку, как будто все забыто и прощено. День клонился к вечеру. Солнце уже обошло землю. Две грязные девчушки сидели, обнявшись,

на пороге. Они молчали. На выгоне дети Свейнборг ползали вместе с другими детьми и ели землю.

— Что нового? — спросила Салка Валка парня, повстречавшегося ей на дороге.

— Арнальдур слышал, как Клаус Хансен заявил, что банк будет закрыт для Йохана Богесена, если он согласится повысить зарплату рабочим. Рыболовство не выдержит высоких цен.

— Уж не собирается ли Клаус Хансен покончить с рыболовством в Осейри?

— Говорят, он сказал, что, дескать, здешний сброд скоро сдастся, если на него нажать хорошенько.

— Я никогда не верю тому, что говорит Арнальдур о других людях.

Неожиданно в воздухе раздался шум, подобный грохоту и треску, описанному в рассказах о сражениях, и все в поселке устремили глаза к небу.

Над Аксларфьордом появилось чудовищное насекомое. Оно носилось над водой, кружило от одной горной вершины к другой, наконец опустилось, заскользило по поверхности воды и причалило к берегу. Оказалось, это гидроплан. О них много писали в последнее время в газетах. Все, кто только мог двигаться, сбежались на пристань. И все были поражены и зачарованы. Самолет находился не далее двадцати метров от пирса, и даже пастор, спешивший к покойной Свейнборг с хорошей книгой, не мог устоять против соблазна и, изменив направление, примчался на пристань. Из туловища насекомого вылез пилот. На нем были большие перчатки, тугой шлем и страшные очки.

Охрана, сопровождающая Клауса Хансена, расталкивала толпу, очищая для него путь. Вслед за ними быстро семенил Йохан Богесен — ни дать ни взять только что конфирмовавшийся мальчишка. Все были так потрясены появлением самолета, этого посланника цивилизации, что даже забыли выкрикнуть «Долой капитализм!». Только две собаки жалобно скулили на солнце. Клаус Хансен поплотнее запахнул на себе трехтысячное меховое пальто, царственно взглянул через пенсне и стал натягивать перчатки. Он важно протянул руку Йохану Богесену, а Йохан Богесен раболепно ему поклонился. Рядом с Хансеном он был как понедельник рядом с воскресеньем. Пастору тоже было разрешено пожать руку Клауса Хансена. Затем Клаус Хансен сел в лодку, и его охрана, сделав несколько ударов веслами, тотчас доставила его к насекомому. Пилот протянул Клаусу Хансену руки и помог влезть в кабину. Йохан Богесен продолжал подобострастно раскланиваться. Пастор даже отважился помахать шляпой. Он весь расплывался в улыбке от счастья, что ему было дозволено подержать в своей руке руку Клауса Хансена. Но Клаус Хансен не смотрел на них. Он закурил новую сигару.

Вновь с сильным треском заработал мотор самолета. Поскользив немного по поверхности фьорда, машина быстро взвилась в воздух, так быстро, что никто даже не заметил, как это произошло. Еще несколько мгновений, и она уже была на высоте горы Акслар и высоко парила над землей. За два часа самолет мог оставить позади себя горы Исландии с поросшими вереском склонами, местами покрытыми лавой и глетчерами. Надо надеяться, что Клаус Хансен вовремя прибудет к ужину у себя на Юге.

Я хотел бы промчатьсяСквозь дыханье ветерка.

Какое красивое, какое величественное зрелище представлял отъезд знатного человека на борту этого творения всесильной цивилизации. Цивилизации, которая превзошла все чудесные мечты бессмертных скальдов и достигла таких высот, о каких они не смели и мечтать. Разве не величествен человеческий дух, воплотившийся в этом крылатом творении, несущем на своем борту представителей высшего общества под ясным небесным сводом, над лавой и вересковыми пустошами нашей страны, по велению Всевышнего — он летит, а лица почтенных пассажиров озаряет мягкий свет вечернего солнца.

Глава 11

В

этот вечер Арнальдур Бьернссон зачитал перед собравшимися членами рабочего союза последнее решение Йохана Богесена: безоговорочно отклоняются все предложения. По толпе пронесся ропот. Кто-то выкрикнул, что теперь все усилия ни к чему. Что толку биться головой о стену? Три женщины вскочили с места и принялись поносить большевизм, а затем заявили, что завтра же отправляются чистить рыбу. Они говорили все разом. Они спрашивали, может ли христианская душа спокойно относиться к тому, что рыба лежит кучами и гниет? Прежде чем другие женщины успели выразить свое отношение к данному вопросу, слово взял Арнальдур. В начале своей речи он пытался сыграть на чувствах слушателей и, обращаясь к женщинам, стал говорить, что, дескать, тот факт, что гниет рыба, — это полбеды, а вот то, что голодают дети, — это большой грех; но теперь все улажено и голод больше не грозит. И в доказательство вытащил из кармана кипу телеграмм от профессиональных союзов всей страны, которые горячо приветствовали бастующих, выражали восхищение мужеством жителей Осейри, желали им удачи и сообщали, что организован фонд помощи бастующим семьям. Поступление денег ожидается через несколько дней.

С места поднялся храбрый духом отец семейства и гневно заявил:

— Я никогда не попрошайничал и ни за что не приму милостыни.

Это был Хроубьяртур Лидссон, крепкий моряк, хорошо знавший исландские саги, насквозь пропитанный духом викингов. Он был отец пятерых детей. Вслед за ним и другие поспешили заявить, что не желают получать милостыню от незнакомых людей из других районов страны. Однако среди рабочих нашлось немало и таких, которые заколебались в этом вопросе. И все же в большинстве своем это были люди, независимые по своей натуре. Им хотелось жить и умереть, как им вздумается. Ради своих идеалов они могли голодать три недели, потому что они привыкли терпеть нужду, даже когда об идеалах нет и речи. Но они ни за что не потерпят унижения, столь чуждого героическим подвигам прошлого и духу исландских саг, даже если речь идет о повышении заработной платы.

Арнальдур Бьернссон не видел иного выхода, как разразиться речью такой пламенной и зажигающей, какой никогда раньше не слышали в этих местах. Он сыпал цитатами из Маркса. Он говорил, что рабочие во всем мире — это единое целое, у них общие интересы, им угрожает одна и та же опасность, одна и та же сила — эксплуататор, который в своей сущности не кто иной, как детоубийца, людоед и вампир. Поймите же, помощь, которую нам обещают профсоюзы, идет не только он наших братьев, но и от людей, имеющих в груди такое же сердце, как у нас, сердце угнетенного народа, к которому присосались пиявки, пьющие его кровь. Людей во всем мире можно разделить на две категории: на тех, кто работает, и на тех, кто наживается на труде рабочих. На одной стороне стоят коммунисты, сознательные рабочие, выступающие за общий труд и за общее достояние и выдвигающие единственно разумное решение, а именно: отменить всякие прибыли, жить личным трудом; на другой стороне находится угнетатель, призрак конкуренции, капиталист, то есть нарыв на теле общества, раковая опухоль. Коммунист и угнетатель — вот две категории, вот два противоположных полюса на земле. И теперь, дорогие товарищи, когда мы понимаем это, когда мы достигли классового понимания этих основополагающих истин… И дальше все в таком же духе.

Затем, когда Арнальдур привел несколько разительных примеров из их собственной жизни, показал, как местные заправилы и их прихвостни замучивали до смерти невинных людей, снимали последнюю рубашку с прикованного к постели восьмидесятилетнего старика лишь для того, чтобы самим жить в роскоши и раскармливать жирных блудниц, швырять деньги на пальто, стоящее не одну тысячу, — тут мужчины не выдержали, они вскочили с мест и, сурово сжав кулаки, заявили, что они скорее умрут, чем шевельнут пальцем для Йохана Богесена. Женщины же разразились рыданиями. Многие от гнева скрежетали зубами, вспоминая Клауса Хансена, и немало сокрушались, что не сделали из него отбивную, когда он был здесь. Никогда еще общее негодование не достигало такого накала.