Салка Валка
Шрифт:
Мы, например, думаем об установлении ставок заработной платы, хотя многим это кажется скучным. Вот теперь несколько бедняков со своими семьями вступили в союз и собираются установить новые расценки: дескать, будем работать только за такую-то плату, о меньшей не может быть и речи. Они говорят горячо, убедительно, мол, их планы окажут большое влияние во всем мире, и даже в Испании. Английские банки, субсидирующие рыбопромышленников, отказались выдавать им ссуду, если те пойдут на уступки несуразным требованиям о повышении заработной платы. На Юге это сообщение вызвало большой переполох. Об этом можно судить хотя бы по тому, что в Осейри неожиданно пожаловал директор Национального банка собственной персоной. Да и в самом местечке требования о повышении заработной платы вызвали не меньшие волнения. Взять, к примеру, хотя бы жену Магнуса Переплетчика — Свейнборг. Она неожиданно встала с постели
Это происходило в ту пору года, когда в стране велись работы по заготовке рыбы, занимавшие большую часть женщин и мужчин, не имеющих постоянной работы. Большинство же мужского населения, не уехавших никуда на летние заработки, слонялись в ожидании хода сельди. Они работали на себя: чистили рыбу для своих нужд, возились в огородах, ремонтировали дома, чинили снасти, а то и просто любовались зеленой травой, росшей на их крошечных выгонах. Трава потом шла на корм корове, которую в этих местах обычно держат одну на четыре двора. Весьма важным считалось вовремя справиться с чисткой рыбы, чтобы к тому времени, когда пойдет сельдь, рыбу можно было оставить на просушку. Сельдь в любом местечке почитается важной персоной, она не всегда снисходит до того, чтобы пройти мимо берегов.
Когда мужчины пришли к Йохану Богесену с новыми расценками, Богесен ответил «нет». У него хватит рабочей силы, даже если «эти люди» не считают для себя возможным работать у него. К тому же, собираясь внедрить большевизм в стране, они обратились не по адресу. Бейнтейн из Крука принялся поносить и оскорблять купца, но Арнальдур Бьернссон приказал ему замолчать. В этот же вечер у Бейнтейна отобрали протез. Скептические души предрекали, что тем и кончится вся эта возня с новыми расценками. Однако вечером вновь состоялось собрание профсоюза. На нем приняли резолюцию и пели песни.
На следующий день у желобов для промывки рыбы в положенное время появились три выживших из ума человека. У дверей промывочного цеха стояла толпа молодежи и заявляла, что сегодня работа производиться не будет. То же самое происходило на площадке для сушки рыбы. А ведь погода стояла хорошая. Мальчишки бегали по поселку, вооруженные до зубов секирами и саблями, смастеренными из ящиков из-под сахара. Ну чем тебе не герои саги об Эгиле Скаллагримссоне! На берегу кто-то уже затеял драку. Женщины, измученные, изнуренные цингой, стояли небольшими группками у домов и, пряча под передником загрубевшие руки, оживленно о чем-то толковали. Когда уж не было надежды, что появится обычный трудовой люд, Йохан Богесен дал знать союзу рыбаков, чтобы те вышли на сцену. Прошло немного времени, и сюда заявились важные персоны, краснощекие, упитанные, сильные. За ними следовали их крепкие, цветущие дочки и добродетельные жены. Все они непреклонно стояли против России, против датчан и Кристофера Турфдаля. Они готовы были работать за любую плату, какую бы ни установил Богесен, за самую низкую, если необходимо, даже просто даром, потому что сейчас их идеалы находились в опасности. Речь шла о родине, национальной независимости, частной инициативе — этом самом священном наследии древних славных времен, когда хевдинги с пустыми ларями направляли паруса своих кораблей в Англию, убивали детей, насиловали женщин, грабили и отбирали коров.
У двери рыбного пакгауза появился Арнальдур Бьернссон, окруженный группой рабочих. Некоторые из них уже успели отведать денатурата, но три здоровенных парня, вероятно обучавшиеся большевизму в других местах, были совершенно трезвы. Это были самые верные соратники Арнальдура, он поселился в их доме, и их мать ухаживала за ним. На этот раз Арнальдур был чисто выбрит, лицо у него было бледное, глаза казались почти черными, кепка немного съехала набок, на нем был поношенный плащ, наглухо застегнутый до подбородка. В одной руке он крепко держал зажженную сигарету, другая рука находилась в кармане. Время от времени он обменивался несколькими фразами со своими единомышленниками, улыбался, но улыбка его смахивала скорее на гримасу. Салка Валка была убеждена, что спокойствие Арнальдура напускное, что внутренне он взволнован и даже напуган. А может быть, он вообще безумен? Уж очень он напоминает фотографии, часто появляющиеся в «Вечерней
— У нас забастовка, — говорил он холодным монотонным голосом. И, сделав выразительный жест, снова опустил руку в карман.
Если желающие приступить к работе просили его уйти с дороги, он повторял все тем же голосом:
— У нас забастовка.
Салка Валка думала, что так должны выглядеть люди, совершающие преднамеренное убийство. Она была не единственная, кого отталкивала злобная ненависть, пылающая на тонком лице молодого человека, побывавшего в далеких странах; людей охватывало такое чувство, какое появляется у большой собаки при виде маленькой кошки.
— Здесь всегда царил мир и всем жилось неплохо, — говорили они с досадой. — Тебя никто не просил приезжать к нам. Как бы ты не пожалел, что заявился сюда.
Но он только отмахивался и со зловещим спокойствием повторял:
— У нас забастовка.
Члены профсоюза столпились за его спиной, у входа в пакгауз. Сюда стал со всех сторон сходиться народ, чтобы посмотреть, чем все это кончится. Пришли загорелые девушки в синих комбинезонах и белых платочках; философствующие неудачники, годами слонявшиеся без дела по поселку, — в расчетных книгах лавки они считались мертвыми душами; дряхлые старики, опиравшиеся па палки, — по старости лет и от злоупотребления алкоголем они не помнили уже «Отче наш»; мальчишки с секирами и саблями; пьянчуги, распевающие непристойные песенки; измученные матери семейств, по рукам которых можно было прочесть всю скорбь человеческую. Все смотрели в глаза Арнальдура Бьернссона с расширенными, как у безумца, зрачками. Молодые девушки дрожали от волнения.
И только сейчас Салка Валка по-настоящему поняла это лицо, лицо человека, который когда-то давным-давно весенним вечером пришел, чтобы научить ее читать и писать. Именно так должно выглядеть это лицо при дневном свете, когда поэтические видения отступают, когда безумство мечтаний превращается в интересы мировой политики; это самое прекрасное лицо, самое вдохновенное из всех, когда-либо существовавших на свете; его сущность — бесконечная мука, безумная жажда иного мира.
Пришел управляющий и заявил Арнальдуру Бьернсону, что своим поведением он позорит память старого Йоуна из Кофа, почившего вечным сном где-то в другой части страны. Управляющий припомнил Арнальдуру, что отец его, вор и мошенник, не раз сидел в тюрьме и на родине, и за границей; он жил в грехе с матерью Арнальдура и к тому же наградил ребенком ее сестру, так что вождь «красных» мог похвастать своей родословной: две шлюхи и один каторжник.
— Довольно болтовни, — подзадориваемый Аунгантиром Богесеном, заявил подрядчик, украшенный двумя фонарями — вчерашним подарком Салки Валки. — Сейчас мы очистим вход, и я расправлюсь с этим молодчиком.
Кто-то поинтересовался, готова ли моторная лодка, чтобы отправить Арнальдура Бьернссона в восточные фьорды.
Бастующие тесным кольцом окружили Арнальдура, готовые защищать его. И вдруг случилось нечто непредвиденное, что, впрочем, всегда случается в любой истории. Кто не знает, что такое душа мелкого собственника, обуянного мечтой о монетках в двадцать пять эйриров; жизненный опыт показывает нам, что именно он пожинает самый богатый урожай от борьбы человечества за идеалы, потому что он угоден богу. Возможно, благодаря урокам предыдущего дня интуиция непостижимым образом подсказала Свейну Паулссону, что пришел конец жирному быку; а когда большого быка ведут на бойню, то можно считать, что наступил день мелкого торговца, которому не одно десятилетие приходилось с набожным терпением торговать всякой ерундой: нитками, носовыми платками и прокисшим пивом. Не пришло ли наконец его время? Рано или поздно каждый берет свое.
И вот что случилось: в тот самый момент, когда сжатые кулаки, мелькнув в воздухе, готовы были обрушиться на головы противников, вперед выступил этот благороднейший человек и поэт. Он поднял голос протеста.
— Пока я являюсь председателем союза рыбаков… — Он не произнес больше ни слова. Но широко развел руками и выставил вперед щеку, вероятно, желая этим сказать, что уж если кто в его любимом Осейри и заслуживает пощечины, так это он. И поскольку союз рыбаков насчитывал около двадцати крепких мужчин, а союз рабочих — более шестидесяти, то легко было представить, что, если они не придут к соглашению полюбовно, всякий другой путь будет малоуспешным. Оба лагеря притихли, и лишь изредка раздавались крепкие словечки в истинно исландском духе, да два пьяных продолжали тузить друг друга кулаками, потому что корова одного забралась в огород другого.