Салка Валка
Шрифт:
— Долой монополию Йохана Богесена! — закричал кто-то из зала. Подрядчик внимательно осматривал зал, пытаясь опознать смутьяна, но напрасно.
— Долой прихвостней капитализма!
— Нужно, чтобы индивид имел полную возможность свободно выбирать, чтобы он имел право направлять свои усилия, как ему угодно, в соответствии со своими убеждениями и взглядами. Только так он может остаться свободным человеком — свободным и ответственным за свои поступки…
— Довольно!..
Это был Арнальдур Бьернссон. Он поднялся с места, сделал несколько шагов вперед, подобно учителю в классе, и призвал всех к порядку.
— Тем, кто не хочет вступать в профсоюз, предлагаем покинуть зал.
— Долой! Долой! — раздалось со всех сторон. Хор молодых толосов был настолько силен, что было невозможно расслышать свой собственный голос. Чтение речи прекратилось. Школьный учитель, глубоко возмущенный, направился к двери, сопровождаемый эпитетами «осел», «идиот». И кто же, как не бывшие ученики, величали его так. Вот вам благодарность на старости лет за все годы труда.
Но тут
— Частная инициатива, — кричал он, — свобода торговли — основной закон. Жизнь. Счастье. Религия. Россия, рабство, голод, большевизм; слуг господних распинают на крестах и сжигают. Женщинами — сестрами, невестами, дочерьми, — как скотом, владеют все; десять миллионов детей. Известный ученый в столице. Кто этот молодой человек? Он священник? Или судья? Нет, он не ученый и не поэт. Где его предприимчивость? Рассудительность, бережливость, короче говоря, его активная предприимчивость. Предприимчивость, говорю я. Предприимчивость. Не гасить горящее пламя, а помогать ему гореть ясным и ровным светом. Ясным и ровным. Йохан Богесен, я и остальные. Прогресс — правильный путь. Вовсе не то, чтобы все имели всё или никто не имел ничего; важно, чтобы каждый имел возможность нажить капитал. Частная инициатива может всех сделать богатыми. Я начал с пустяка, с небольшого огородишка. Я брил и стриг людей, делал для них седла и сбрую, бубенчики, упряжь. Потом стал торговать кофе и пивом в бутылках. Выписал двух свиней из Дании. У человека может появиться сто идей в голове, тысяча идей, и тот, у которого есть идеи, тот достигнет благополучия. Вспомните, что сделал Йохан Богесен для этого местечка. Не забывайте, какой пример подал нам этот благородный, великодушный человек, это он помог, нам пережить самые трудные времена.
— Шш… Шш…
Раздался такой взрыв шума и шиканья, что уже нельзя было разобрать ни единого слова. И председателю приходского совета пришлось удалиться так же бесславно, как и предыдущему оратору. На сей раз поднялась девушка с коротко подстриженными волосами, широкоплечая, в исландском свитере, и спросила сильным, правда не совсем мелодичным голосом:
— Арнальдур, могу я поговорить с тобой?
Арнальдур сделал жест, приказывающий аудитории прекратить шум. И шум тотчас же прекратился. По всему было видно, что он у них на правах генерала. Стоило ему только поднять руку и улыбнуться дьявольской улыбкой, подобно злодею приключенческого романа, и тотчас же наступала тишина. Эта девушка была необычна. Пожалуй, что-то особенное было в строении ее голосовых связок — возможно, тут требовалось тщательное медицинское обследование. К тому же она пренебрежительно относилась к произношению и поэтому, возможно, представляла известный интерес для лингвистов. Она имела обыкновение проглатывать гласные. Ее внешность производила противоречивое впечатление на тех, кто встречался с нею. С одной стороны, это была крепкая, здоровая женщина, и в то же время в ней было что-то ребяческое. Порой она казалась очень мечтательной и при этом была слишком земной и реальной, крепко связанной с действительностью. Было в ее облике что-то озорное, легкомысленное, в то же время нельзя себе представить более целомудренной, далекой от кокетства натуры. И хотя своей внешностью и одеждой она резко отличалась от остальных женщин, вряд ли существовал когда-либо более совершенный женский тип, чем она, Все другие женщины рядом с ней бледнели.
— Арнальдур, — сказала она. — Можно мне задать тебе один вопрос, хотя я и не виделась с тобой с тех пор, как была маленькой девочкой и ты рассказывал мне о своих мечтах и выдумках? Как по-твоему, мы, простые люди в поселке, должны и сейчас продолжать жить россказнями и выдумками? Я по отрицаю, многое здесь могло быть лучше, но если все хорошенько взвесить, то жизнь — прежде всего соленая рыба, а по пустые мечтания. И если фирма не сможет больше покупать рыбу и перерабатывать ее из-за того, что мы требуем повышения цены, то нам некуда будет девать ее. А что за этим последует? Рыба будет лежать, скапливаться, а мы не сможем расплатиться со своими долгами; потом продадут с аукциона за бесцепок нашу рыбу и лодки в придачу. А потом что? Фирма прекратит ловлю рыбы. Все лишатся работы, кредита. Одни сядут на шею прихода, другие разорятся. Нет, Арнальдур, я никогда не была склонна к бесплодным мечтаниям. Что касается меня, то я считаю, что лучше синица в руках, чем журавль в небе. Мои мысли и мои силы, может быть, мало чего стоят, но это единственное, что я имею. И пока они у меня есть, я не рассчитываю ни на людей, ни на бога. В своей жизни я видела много обмана. Когда-то здесь была Армия спасения. Она учила забывать тревоги и невзгоды, учила молиться и возлагать все надежды на всевышнего. Теперь появился ты с профсоюзом и революцией, и мы должны возлагать все свои надежды на профсоюз и революцию. Но кто поручится, что второе лучше первого? И кто поручится, что мы не попадем из огня в полымя. Я не очень разбираюсь в речах и книгах. Все, что там пишется, выглядит красиво для людей, у которых есть время корпеть над книгами. Нам же здесь единственное, что нужно, — это сносная цена на рыбу. В прошлом году мы
— Профсоюз рабочих просто-напросто запретит вам работать, — перебил ее Арнальдур, и его слова сопровождались бурным одобрением аудитории.
— Значит, весь твой социализм заключается в том, чтобы натравливать друг на друга людей? — вскричала Салка Валка.
Арнальдур ответил:
— Социализм здесь, как и повсюду в мире, прежде всего означает борьбу за политические и экономические интересы рабочего класса против сил, пытающихся эксплуатировать их.
— Насколько мне известно, мы все здесь рабочие, за исключением тебя, а ты вообще не здешний, а пришелец. До сих пор мы великолепно обходились друг без друга. Могу тебя заверить, что мы прекрасно обойдемся без тебя и в будущем. Так что можешь убираться отсюда, Арнальдур.
— Здесь, как и в других местах, где рабочий класс не совершил переворота, имеются только две категории людей: большинство — массы, создающие ценности, и меньшинство — маленькая группка, которая пользуется ценностями, добытыми массами. Третьей категории нет.
Тогда девушка ответила грубо, почти дерзко:
— Мы встречались с тобой прежде, Али из Кофа! Может статься, что ты, много поездивший и повидавший в свете, позабыл меня. Но я не забыла тебя. Я тебя прекрасно помню, будто виделась с тобой только вчера. Я узнаю все твои бредни. Они ничем не отличаются от той чепухи, которую ты мне поверял раньше здесь, на берегу, когда говорил о привидениях, духах и о чудесной стране за голубыми горами. Ты дурачил меня этой чушью, потому что считал меня глупее других. О, я достаточно наслушалась твоих россказней, Арнальдур. Поэтому я не упала перед тобой ниц сразу же, как ты появился здесь, болтая о красивых домах и о бифштексах. Нет, Али, тебе больше не удастся одурачить Салку Валку болтовней о том, что дороги будут здесь такими же гладкими, как твоя ладонь, и что мы создадим другой мир. Я могу тебе только ответить: мне не раз доводилось слушать проповеди в Армии спасения…
Члены союза рыбаков приветствовали ее речь криками «ура». Ей же хотелось бежать отсюда прочь. Она крепко задумалась, удалось ли ей в действительности хоть чуточку опровергнуть его аргументы о капитализме и пролетариате, не поддалась ли она наплыву личных чувств и не скатилась ли она в своих высказываниях до уровня школьного учителя и председателя приходского совета: возможно, правильней всего было бы убежать во двор и заплакать, как Бейнтейн из Крука. Арнальдур продолжал оставаться насмешливо-холодным и уверенным в себе, как и прежде. Он не удостоил ее даже ответом, а только еще раз попросил членов союза рыбаков покинуть зал.
— Вышвырнуть отсюда этот проклятый союз рыбаков, если они не хотят убираться подобру-поздорову! — крикнул кто-то из зала.
И вот тут началась классовая борьба. Другой голос прокричал:
— Долой бандитский профсоюз. Долой Кристофера Турфдаля!
Некоторое время противники кричали и орали друг на друга, полагая, вероятно, что победит тот, кто больше шумит. Но чем дольше это продолжалось, тем очевиднее становилось, что обеим группам приходится нелегко и от победы были далеки как одни, так и другие. Наконец в сражении наступил перелом — началось наступление по всем правилам военного искусства. Великий строитель церквей, или, как некоторые его называли, герой независимости при Йохане Богесене — именно он зашел посланцу Кристофера Турфдаля сзади, схватил его и быстро швырнул в том направлении, куда отправился Бейнтейн, приговаривая при этом:
— Хватит на сегодня! Хватит на сегодня!
В зале господствовало полнейшее смятение и беспорядок. Женщины, как обычно, принялись взывать к всевышнему и шарахались от мужчин. Одни опасались за свою жизнь, другие — за передники, в то время как мужчины обоих враждующих лагерей протискивались вперед, спеша на выручку к своим вожакам. Сейчас главная задача заключалась в том, чтобы как следует поколотить друг друга; политика была предана забвению. Началась серьезная потасовка. Ну и оживленное же было собрание! Посланец Кристофера Турфдаля оказался в надежных руках, руках, которые, без сомнения, пользовались моральной поддержкой всех благородных людей поселка. Еще немного — и он превратится в лепешку. Самоуверенная улыбка исчезла с его лица, он тщетно пытался вырваться из цепких объятий героя независимости. Он, бедняга, не рассчитывал, что здесь, в Осейри, живут потомки древних викингов, готовые, как и в золотой век, защищать независимость своей страны против иностранного владычества, подобно Эйнару Йоунссону из Тверы.