Сальтеадор
Шрифт:
XXX
ИСПОВЕДЬ
Услышав первое признание Мерседес, король вздохнул с облегчением.
— Я слушаю, — произнес он, как всегда, отрывистым и властным тоном.
— Государь, — тихо сказала Мерседес, — то, о чем я вам поведаю, женщине выговорить трудно, хотя, право, я далеко не так виновна, как это кажется с первого взгляда. Но будьте снисходительны хотя бы в словах, умоляю вас, иначе я не смогу продолжать.
— Говорите, донья Мерседес, — отвечал дон Карлос чуть мягче, —
— Да будет с вами милость Божья, государь, — промолвила Мерседес.
И она провела рукой по лбу, но не для того, чтобы сосредоточиться и все вспомнить, ибо легко заметить, что она жила воспоминаниями, — нет, лоб Мерседес увлажнился от волнения, охватившего ее.
— Государь, я воспитывалась вместе с сыном друга моего отца; брат с сестрой и не подозревали, что на свете существуют иные чувства, кроме родственной нежности; но вот наши родители, которых все считали неразлучными друзьями, рассорились, что-то не поделив.
Это еще не все: ссора повлекла за собой денежную тяжбу. Кто был прав, кто не прав? Не знаю; известно одно — отец выплатил требуемую сумму, покинул Севилью, где мы жили, и переехал в Кордову — подальше от бывшего друга, а ныне смертельного врага.
Разрыв между отцами разлучил и детей.
Мне было в ту пору лет тринадцать; тому, кого я звала братом, было семнадцать: прежде мы никогда не говорили друг другу о любви, пожалуй, и не думали об этом, пока из-за нежданной внезапной разлуки мы не поняли, что происходит в наших душах.
Мы изнывали от тоски, наши сердца обливались кровью — дружба, разбитая рукой наших родителей, превращалась в любовь.
Тревожило ли их это? Думали ли они о том зле, что причинили нам? Вероятно, они и не подозревали о нашем чувстве, а если бы даже и знали, ненависть их была так сильна, что им было безразлично, как все это отразится на нас, на нашей любви.
Итак, теперь обе семьи были разделены и ненавистью и расстоянием. Но при последнем свидании мы поклялись друг другу, что ничто не сможет нас разлучить.
И правда, какое было дело нам, бедным детям, что росли вместе с рождения, до ненависти наших родителей! Ведь целых десять лет нам повторяли неустанно: «Любите друг друга». И так ли велика была наша вина, когда мы ослушались внезапного приказа: «Возненавидьте друг друга».
Мерседес замолчала; казалось, она ждала ободряющего слова короля, и он вдруг произнес:
— Я не знаю, что такое любовь, ибо никогда не любил, сеньора!
— Значит, государь, — горестно отвечала Мерседес, — судьба против меня: вам не понять того, в чем я должна вам признаться.
— Простите, сеньора, зато я судья, ибо я король с детских лет и мне ведомо, что такое справедливость.
Мерседес продолжала:
— Мы сдержали слово, данное друг другу; разлука усиливала наше чувство, о котором наши родители и не подозревали.
Дом моего отца в Кордове стоял на берегу Гвадалквивира; комната моя была самая дальняя, окно с решеткой выходило прямо на реку. Юноша, которого я любила, три раза в неделю исчезал из Севильи, якобы отправляясь на охоту в горы. Он купил лодку и, переодевшись рыбаком, приходил ко мне, чтобы сказать, что по-прежнему любит меня, и услышать из моих уст, что я еще люблю его.
Сначала мы надеялись, что придет конец ненависти между нашими семьями; но ненависть росла.
Возлюбленный умолял бежать вместе с ним.
Я противилась.
Тогда его охватило мрачное отчаяние: ночные свидания, вначале бывшие для него счастьем, уже не радовали его.
В те дни война между христианами и маврами разгоралась все сильнее.
Однажды вечером он объявил мне, что жизнь ему опостылела и ему останется одно — искать смерти в бою.
Я плакала, не соглашалась. Он уехал.
Мы не виделись целый год, но за этот год до меня доходили слухи о его подвигах; если б я могла полюбить его еще больше, то полюбила бы за доблесть.
Известия о нем почти всегда приносил нам один молодой человек; ему довелось сражаться рядом с моим возлюбленным, делить с ним опасности. Этим товарищем по оружию был сын друга моего отца, и звали его Руис де Торрильяс.
Король слушал молча, угрюмо насупив брови, неподвижный, словно мраморное изваяние. Донья Мерседес решилась посмотреть на него, пытаясь догадаться по его взгляду, надо ли продолжать рассказ.
Дон Карлос понял ее немой вопрос и сказал:
— Продолжайте!
Донья Мерседес снова заговорила:
— Я так внимательно слушала дона Руиса, так спешила к нему, когда докладывали о его появлении, что молодой человек, вероятно, решил, будто он нравится мне, а ведь думала я не о нем, а о том, кого не было рядом со мною. Дон Руис стал приходить все чаще, и то, как он говорил, как смотрел на меня, выдало мне тайну его сердца.
С тех пор, хотя мне было и нелегко отказаться от его рассказов о том, кто владел всеми моими помыслами, кто унес с собой все мои радости, я уже не выходила к дону Руису.
Да вскоре и он исчез: армия, в которой он служил, была брошена на осаду Гранады.
Однажды мы узнали, что Гранада взята.
Большая это была радость для нас, христиан, знать, что отныне столица мавров в руках католических королей. Но я по-прежнему тосковала, радость мне была не в радость, да и у отца в те дни снова были неприятности.
Дело в том, что наше состояние перешло к нам от первой жены отца, а унаследовать все должен был ее сын, искатель приключений, которого считали мертвым; я почти не знала его, хотя и приходилась ему сестрой.