Сальватор. Том 1
Шрифт:
Англичане подняли все паруса вплоть до лиселей, похоже было, что они натянули все до единого лоскута, бывшие у них на борту.
– Ну, теперь можно о нем забыть, – заметил капитан Эрбель. – Берусь довести его отсюда в Сен-Мало, так что ему не удастся сократить между нами расстояние ни на пядь. Догонит он нас только когда нам заблагорассудится его подождать
– А почему бы не подождать его прямо сейчас, капитан, – предложили трое или четверо нетерпеливых матросов
– Это ваше дело, ребятки. Если вы меня хорошенько попросите, я не смогу вам отказать.
– Смерть англичанину!
– Ну что ж, дети мои, англичанина слопаем на десерт, – предложил капитан Эрбель – А пока давайте обедать. Учитывая, что случай у нас торжественный, каждый получит двойную порцию вина и по стаканчику рома Слышишь, кок?
Четверть часа спустя все сидели за столом и ели с таким аппетитом, словно для большинства из них эта трапеза должна была оказаться последней, как для царя Леонида.
Обед был превосходным. Он напомнил парижанину счастливейшие часы его детства, и от имени всех собравшихся, а также с разрешения капитана он попросил своего товарища, матроса Пьера Берто по прозвищу Монтобанн-Верхолаз, спеть одну из любимых всеми моряками песен, которую он так хорошо исполнял, как среди людей сухопутных народная песня «Дела пойдут на лад», эта моряцкая песня была чем-то средним между Марсельезой и «Карманьолой».
Пьер Берто по прозвищу Монтобанн не заставил себя упрашивать и звонким, словно труба, голосом завел сумасшедшую и вместе с тем грозную песню, ни слов, ни мотива которой мы, к сожалению, не знаем.
Для пущей правдивости прибавим, что, как бы восторженно ни принимал экипаж в целом, а Парижанин в частности, его необычайное пение, все испытывали такое нетерпение и так расшумелись, что капитану Пьеру Эрбелю пришлось призвать своих людей к тишине, чтобы виртуоз смог допеть восьмой куплет.
Как помнят читатели, Пьер Берто был любимцем капитана, и тот не хотел, чтобы его грубо перебивали.
Благодаря вмешательству капитана Пьер Берто допел не только восьмой, но и девятый, а за ним и десятый куплет.
На этом песня кончалась.
– Это все, капитан, – доложил певец.
– Точно все? – спросил Пьер Эрбель.
– Абсолютно все!
– Да ты не стесняйся: если есть еще куплеты – валяй, у нас есть время! – предложил капитан.
– Нет, это вся песня.
Капитан огляделся по сторонам.
– А где Парижанин? – громко спросил он. – Эй, Парижанин!
– Я здесь, капитан, на своем посту: сижу на перекладине брам-стеньги И действительно, как только песня кончилась, Парижанин с обезьяньей проворностью снова занял место, которое называл своим постом.
– На чем мы остановились перед обедом, Парижанин? – спросил капитан – Как я имел честь вам докладывать, капитан, бриг очень похож на военное судно, от него за милю разит goddam'oм 36 .
36.
Здесь «Чертовым англичанином» (англ)
– Что ты еще видишь?
– Ничего. Он от нас на прежнем расстоянии. Но если бы у меня была подзорная труба…
Капитан вложил собственную трубу юнге в руки и, дав ему пинка для скорости, напутствовал такими словами:
– Отнеси-ка это Парижанину, Щелкунчик!
Тот бросился вверх по вантам.
Если Парижанин поднимался с проворностью обезьяны, то Щелкунчик, надо отдать ему должное, взлетел вверх, как белка. Он добрался до наблюдателя и передал ему требуемый инструмент.
– Вы мне позволите побыть рядом с вами, сударь? – спросил юнга.
– А разве капитан запретил? – поинтересовался Парижанин.
– Нет, – сказал мальчик.
– Что не запрещено, то разрешено: оставайся.
Мальчик сел на рее, как грум – на крупе позади наездника.
– Ну что, теперь лучше видно? – спросил капитан.
– Да, теперь будто смотрю на него сверху.
– У него один или два ряда зубов?
– Один, но до чего ж сильна челюсть, черт возьми!
– И сколько зубов?
– Дьявол! На десяток больше, чем у нас.
Как помнят читатели, у «Прекрасной Терезы» имелось на вооружении двадцать четыре пушки да еще две на корме, итого – двадцать шесть штук. Но те, что располагались на корме, капитан называл своим сюрпризом, учитывая, что они были вдвое большего калибра, чем остальные орудия.
И котда с брига, вооруженного двадцатичетырехфунтовыми орудиями, внимательно осматривали «Прекрасную Терезу»
с левого и с правого борта и видели, что у нее лишь восемнадцатифунтовые пушки, бриг доверчиво пускался за ней в погоню. «Прекрасная Тереза» уходила от преследования, и так как капитан был опытным артиллеристом, он подпускал неприятельский бриг на расстояние выстрела своих носовых пушек, а потом затевал так называемую игру в кегли.
Пьер Берто был отменным наводчиком, только ему поручалось наводить две тридцатишестифунтовые пушки. Пока он наводил одну, другую в это время заряжали, и капитан Эрбель находил особенное удовольствие, наблюдая за тем, как из ютовых орудий ядра беспрерывно летели одно за другим в паруса или борт вражеского судна в зависимости от его собственного приказания: «Выше, Пьер!» или «Давай-ка пониже!»
– Вы слышите? – спросил капитан матросов.
– Что, капитан?
– Что сказал Парижанин.
– А что он сказал?
– У англичанина на десять зубов больше, чем у нас.
– А два наших клыка, капитан? По-вашему, они ничего не стоят? – возразил Пьер Берто.
– Значит, вы полагаете, ребята, что нам нечего бояться?
– Нет, – подтвердил Пьер Берто. – Мы их прихлопнем вот так.
Он прищелкнул большим и средним пальцами.
– Давайте сначала узнаем, с кем имеем дело, – предложил капитан.
Он снова обратился к Парижанину.
– Эй, наверху! Ты знаешь все посудины этих еретиков, словно сам их крестил. Можешь мне сказать, что это за бриг?
Парижанин поднес трубу к глазам, осмотрел бриг со вниманием, свидетельствовавшим о том, как горячо ему хотелось оправдать доверие капитана, и, сложив наконец трубу, словно ему нечего больше высматривать, произнес:
– Капитан! Это «Калипсо».
– Браво! – сказал Пьер Эрбель. – Ну что ж, ребятки, пойдемте утешим ее после отъезда «Улисса».