Сальватор
Шрифт:
Лоредан кивнул в знак согласия с тем, чтобы начать историю с того самого времени.
– Вы не можете отрицать, дорогой кузен, – продолжал Сальватор, – что я покорно подчинился этому изгнанию.
– Это так, – произнес Лоредан. – Но вряд ли бы вы поступили таким же образом, будь это завещание найдено, правда?
– Вероятно, не так, я это допускаю, – сказал Сальватор. – Человек слаб, и когда он вынужден из жизни в роскоши переходить к жизни в нищете, он колеблется, словно шахтер, которому предстоит впервые спуститься в шахту… Хотя именно на дне шахты зачастую лежит нетронутый минерал, чистое золото!
– Дорогой кузен, с такими взглядами на жизнь человек никогда не будет беден.
– К несчастью, денег тогда у меня еще не было. У меня была только гордость! А моя гордость произвела на меня такое же действие, какое производит на других покорность. И я бросил своих лошадей на конюшне, оставил свои кареты в сарае, наряды в гардеробе, деньги в секретере и ушел из дома в той одежде, которая была на мне, и имея в кармане сотню луидоров, которые накануне выиграл в экарте. По моим расчетам этих денег мелкому служащему должно было хватить на год… У меня были способности к рисованию – так я по крайней мере предполагал, – я рисовал пейзажи, писал портреты. Я знал три языка и полагал, что смогу давать уроки рисования, немецкого, английского и итальянского языков. Я снял меблированную комнату на шестом этаже в доме, находившемся в глубине предместья Пуасоньер, то есть в квартале, куда я раньше ни разу не заходил, и в котором меня, следовательно, никто не знал. Я порвал со всеми знакомыми, попробовал жить совершенно новой жизнью и жалел только об одной вещи, которую оставил в богатом особняке…
– О какой же?
– Догадайтесь сами.
– Скажите.
– О маленьком секретере из красного дерева. О семейной реликвии, которая досталась маркизу от его матери, а той от ее предков.
– О, господи! – сказал Лоредан. – Вам следовало только сказать, и мы с удовольствием подарили бы вам эту рухлядь!
– Верю. И не только потому, что вы это говорите, но и потому, что узнал, что вы продали его со всей другой мебелью.
– Вы что же, хотите, чтобы мы хранили всю эту рухлядь?
– Ну что вы! Вы поступили очень хорошо, и сейчас я дам вам доказательство этого… Итак, я все бросил, сожалея только об этом секретере, и начал новую жизнь, как сказал Данте. Ах, дорогой кузен, дай вам Бог никогда не знать разорения! Самое противное во всем этом то, что, сделавшись бедным, человек упрямо старается остаться честным!
Господин де Вальженез презрительно усмехнулся.
– Теперь вы, с вашим знанием света, видите, как все произошло, не так ли, дорогой кузен? – сказал Сальватор. – Мой талант художника, будучи очаровательным для любителя, оказался более чем посредственным для профессионала. Мое знание языков, достаточное для путешествующего богатого туриста, не имело достаточной глубины для того, чтобы преподавать. За девять месяцев я проел свои сто луидоров. У меня не было ни единого ученика, торговцы отказывались от моих полотен… Короче говоря, поскольку я не хотел быть ни проходимцем, ни жить на чье-то содержание, у меня остался выбор между рекой, веревкой и пистолетом!
– И вы сразу же выбрали пистолет?
– О! Подобные решения принимаются далеко не сразу, дорогой кузен! А когда вы такое решение приняли, привести его в исполнение оказывается далеко не так просто… Нет, я долго колебался. Река мне не подходила: я умел плавать, а мысль утопиться, привязав камень на шею, напоминала мне утопление щенят, и мне было просто противно. Веревка обезображивает лицо. Кроме того, люди еще недостаточно знают о чувствах, которые вызывает такая смерть: я опасался, что про меня станут говорить, что я покончил с собой из простого любопытства… Оставался только пистолет… Пистолет тоже обезображивает лицо, но делает это жестоко и не дает поводов к шуткам. Я был достаточно знаком с медициной, или скорее с хирургией, чтобы суметь приставить дуло к нужному месту. Я был уверен в том, что не промахнусь…
Я дал себе восемь дней на то, чтобы предпринять новые попытки, поклявшись самому себе в том, что, если все снова обернется неудачей, по прошествии этих восьми дней я покончу с собой. Меня снова ждала неудача! И вот наступил восьмой день… Я все сделал сознательно. Я дошел до последней черты: у меня оставался только один двойной луидор: этого было недостаточно даже для того, чтобы купить пистолет, который бы не разорвался у меня в руке. Кроме того, мне противно было дырявить себе голову с помощью дешевого оружия.
Но, к счастью, я пользовался доверием… Я пошел к Лепажу – моему прежнему поставщику. Мы с ним не виделись около года. Он продолжал считать, что у меня двести тысяч ренты и предоставил свой магазин в мое полное распоряжение. И я выбрал великолепный пистолет с двумя вертикально расположенными короткими нарезными стволами. Я решил, что расплачусь с ним тем, что напишу в завещании, что пистолет этот принадлежит Лепажу, и попрошу вернуть его. Пока я был в магазине оружейника, я зарядил пистолет… По две пули в каждый ствол – этого было больше, чем достаточно! Когда я со всей тщательностью заряжал оружие, мне показалось, что на лице мастера появилось какое-то подозрение. Но я был, или старался казаться, таким веселым, что, если у него и были какие-то подозрения, они моментально улетучились.
Зарядив пистолет, я почувствовал голод. Пройдя по улице Ришелье, я вышел на бульвар и зашел пообедать в кафе «Риш». Вошел я туда с сорока франками в кармане, вышел с тридцатью. Обед за десять франков в кафе «Риш» – это роскошь, которую может себе позволить человек, имевший двести тысяч ливров годовой ренты и собирающийся пустить себе пулю в лоб из-за того, что у него в кармане всего лишь сорок франков. Итак, я вышел из кафе в два часа дня. Мне вдруг захотелось сказать последнее прости аристократическому Парижу. И я прошел по бульвару до площади Мадлен, повернул на улицу Руайяль, посидел на Елисейских полях. Там увидел перед собой всех знакомых мне самых модных женщин, элегантных мужчин… Видел я и вас, дорогой кузен: вы были верхом на моем арабском скакуне Джериде. Меня никто не узнал. Ведь я отсутствовал уже около года. А отсутствие – это наполовину смерть. Когда же к отсутствию присоединяется разорение, оно становится уже полной смертью.
В четыре часа я поднялся и, машинально сжав в кармане рукоятку пистолета, словно это был последний мой друг, пошел… Но случай – прости, господи, что я употребил это слово, – Провидение захотело, чтобы я прошел по улице Сент-Оноре. Я сказал Провидение и повторяю, что это было именно оно. Я ведь направлялся в предместье Пуассоньер и мог бы пройти по улице Риволи или по бульвару, так было ближе, а не идти по улице Сент-Оноре, она ведь грязная и сырая. И все же я пошел по улице Сент-Оноре!
Где был мой разум? Это трудно сказать. Блуждал ли он по темным равнинам прошлого или же резвился на светлых просторах будущего? Парил ли он уже на крыльях души над нашим миром? Был ли он увлечен тяжестью тела в глубины могилы? Не знаю. Я был как во сне: ничего не видел, ничего не чувствовал, кроме рукоятки пистолета, которую нежно гладил и время от времени судорожно сжимал в руке…
Вдруг я наткнулся на препятствие: улица Сент-Оноре была запружена народом. В церкви Сен-Рош читал проповедь какой-то молодой проповедник, которому покровительствовал аббат Оливье. Меня охватило желание войти в церковь. И в тот самый момент, когда я уже приготовился к встрече с Богом, получить, как манну небесную, святое слово… Обойдя стоявших на ступеньках людей, я вошел в церковь с улицы Сен-Рош и спокойно приблизился к самой кафедре. И только там моя рука выпустила рукоятку этого несущего смерть оружия для того, чтобы опуститься в сосуд со святой водой и перекреститься…