Сальватор
Шрифт:
Само собой понятно, что другим он наблюдал за графом Эрколано. И вовремя увидел, как в руке у того блеснуло лезвие ножа. Он протянул руку с ладонью, широкой, как валек прачки, и схватил авантюриста за запястье.
В одно мгновение под нажимом мускулов предплечья плотника нож выпал из руки графа Эрколано, а сам указанный граф упал на колени и опрокинулся на спину.
Жан Бычок уперся коленом в грудь поверженного противника. Послышался глухой треск и стесненное дыхание графа. Поскольку он ловко уложил авантюриста совсем рядом с лежавшими на земле пачками банкнот, он переложил их одну за другой в свой карман.
Погруженный в это занятие, он вдруг заметил, что его противник, продолжая хрипеть, потянулся за ножом.
Жан Бычок понял, что с ним надо кончать, и ударом кулака, которым мог забить животное, чье прозвище носил, вбил, если можно так выразиться, голову шантажиста в землю, сказав при этом с некоторым нетерпением в голосе, которое могло бы показаться комичным, если бы оно не сопровождалось таким сильным действием:
– Мы, значит, спокойно лежать не желаем?
На сей раз то ли потому, что он этого желал, то ли не желал, но авантюрист лежал спокойно.
Он потерял сознание от удара.
Жан Бычок снова пересчитал пачки денег: их было ровно десять.
Поэтому он немедленно поднялся на ноги и стал ждать, когда господин граф Эрколано последует его примеру.
После пяти минут ожидания он понял, что ждет напрасно.
Граф не подавал признаков жизни.
Жан Бычок приподнял шляпу – несмотря на свою грубую внешность, Жан Бычок был человеком очень вежливым – и почтительно поклонился авантюристу.
А тот, то ли потому, что был менее воспитан, чем плотник, то ли потому, что не мог ответить на его поклон вследствие потери сознания, даже пальцем в ответ не пошевельнул.
Жан Бычок взглянул на него в последний раз. Увидев, что тот упорствует в своей неподвижности, он махнул левой рукой, словно говоря: «Что ж, тем хуже! Ты сам этого хотел, любезный!»
Затем он медленно пошел прочь, засунув обе руки в карманы. Шел он медленной и размеренной походкой человека, уверенного в том, что выполнил свой долг.
Что же касается авантюриста, то он пришел в себя значительно позже того, как Жан Бычок вернулся домой. Другими словами, в тот утренний час, когда с неба на землю опускается роса.
И эта роса, столь благотворно действующая на растения и цветы, оказала явно столь же эффективное действие на живой организм, как и на растительность, поскольку едва на землю начали падать ее первые капли, как граф Эрколано*** чихнул, словно человек, подхвативший насморк.
Спустя пять минут он зашевелился, приподнял, потом снова уронил голову. Потом снова приподнял и снова уронил ее на землю. После трех-четырех безуспешных попыток ему все же удалось привести в норму свой вестибулярный аппарат.
Некоторое время он просидел неподвижно, как человек, старающийся собраться с мыслями. Затем он порылся в карманах и грязно выругался.
Было видно, что к нему вернулась память.
А память подсказала ему, что он оказался на дне пропасти.
Эта пропасть была зияющим и пустым карманом, в котором некоторое время лежали пятьсот тысяч франков. Другими словами, двадцать пять тысяч ливров ренты.
Но поскольку граф Эрколано*** был великим философом, он немедленно подумал, что какой бы огромной ни была его потеря, он едва не потерял нечто еще большее вместе с этими самыми пятьюстами тысячами франков. Нечто более драгоценное – свою жизнь.
Да, у него оставалось еще здоровье. Правда, несколько подорванное, но еще достаточно крепкое.
В том, что он остался жив, он убедился сразу же после того, как с наслаждением втянул в себя свежий утренний воздух и принялся глубоко дышать как человек, который долгое время был лишен этой радости. Затем он начал вертеть головой, как, наверное, сделал бы человек, сначала решивший повеситься, но потом разорвавший веревку, на которой он висел. И наконец, вытерев лицо рукавом своего длиннополого сюртука, он поднялся, покачиваясь, недоуменно огляделся, кашлянул, почувствовав боль в груди, покачал головой, словно бы говоря, что не скоро ему удастся оправиться от совершенного на него нападения, надвинул шляпу на глаза и, не глядя ни вперед, ни назад, ни направо, ни налево, как он делал это, придя сюда, со всех ног помчался прочь, благодаря Бога за то, что тот оставил ему жизнь, которой он еще сможет найти столь достойное применение для того, чтобы обеспечить свое личное счастье и счастье ближнего.
А теперь мы считаем, что оскорбили бы проницательность наших читателей, если бы хоть на секунду усомнились в том, что они уже узнали в любителе живописи, пришедшем в дом к Петрюсу и представившемся его крестным отцом под именем капитана Берто «Влезь на ванты», в графе Эрколано***, в шантажисте, в авантюристе, в вымогателе, которого оглушил Жан Бычок, нашего старого знакомца, человека, который, к огромной радости Петрюса, прогуливался в постный вторник по эспланаде Обсерватории, нацепив накладной нос длиной в три или четыре дюйма, по имени Жибасье, который, используя доверительные отношения, сложившиеся у него с господином Жакалем, и свое положение при нем, считал себя вправе пускаться время от времени в некоторые очень смелые, но весьма прибыльные приключения.
Глава ХСІХ
В которой мадемуазель Фифина, сама того не ведая, оказывает Сальватору большую услугу
Утром, на другой день после описанных нами событий, часов около шести, Сальватор переступил порог низкой двери дома на улице Грязи, где Жан Торо проживал вместе со своей подружкой мадемуазель Фифиной.
Задолго до того, как он поднялся на пятый этаж, где находилась квартира плотника, Сальватор услышал шум скандала, который ему, как мы помним, уже не раз доводилось слышать. А особенно в тот день, когда он пришел попросить Бартелеми Лелона поехать с ним в замок Вири.
Мадемуазель Фифина изрыгала пронзительным голосом на плотника свой обычный набор ругательств. Гигант в ответ гремел, словно Полифем, заставший Асиса и Галатею.
Однако, как мы сейчас увидим, на сей раз дело было не в любви.
Сальватор громко постучал в дверь.
Дверь открыла мадемуазель Фифина. Волосы ее были всклокочены, глаза готовы были выскочить из орбит, платье соскочило с плеч. Вся она была растрепанная, красная от гнева, тяжело дышала.
– А, черт! Неужели я не могу хотя бы раз прийти сюда и не быть свидетелем ваших ссор? – сказал Сальватор, сурово посмотрев на любовницу плотника.