Сальватор
Шрифт:
Из всего его прошлого ему оставался только Петрус; мальчик мог у него просить чего угодно и немедленно получал все что хотел.
Избалованный ребенок в полном смысле этого слова, Петрус, в ком для капитана соединялись сын и мать, никогда не вел счет своему небольшому состоянию.
В течение трех лет — с 1824 по 1827 год — ему не о чем было просить отца: вместе с известностью к нему пришли и заказы, а с ними и деньги, которых ему вполне хватало на жизнь.
Но вдруг молодой человек влюбился в прекрасную аристократку Регину, и его потребности удвоились, потом утроились. Зато заказов, наоборот, стало меньше.
Сначала Петрус стал стесняться давать уроки и отказался от них. Потом ему показалось унизительным выставлять свои работы у торговцев картинами: любители могли прийти и к нему, торговцы картинами могли и сами зайти в его мастерскую.
Доходы прекратились, зато расходы выросли неимоверно.
Читатели видели, на какую широкую ногу жил теперь Петрус: карета, лошадь упряжная и верховая, ливрейный лакей, редкие цветы, вольер, мастерская, обставленная фландрской мебелью, украшенная китайскими вазами и богемским стеклом.
Петрус не забыл об источнике, в котором черпал когда-то, и решил к нему вернуться. Источник был неиссякаемый: отцовское сердце.
Петрус трижды за последние полгода обращался к отцу, причем просил все большие суммы: две тысячи, потом пять, потом десять. И безотказно получал все, о чем просил.
Наконец, мучимый угрызениями совести, краснея, но не в силах устоять перед подчинявшей его себе и неотразимой любовью, он в четвертый раз обратился к отцу.
На сей раз тот ответил не сразу; это объяснялось тем, что капитан сначала написал к генералу Эрбелю (результатом чего явилась уже знакомая читателю сцена), а затем сам привез ответ сыну.
Вы помните, какой урок успел преподать генерал своему племяннику, когда Пьер Эрбель вышиб дверь, спустив лакея с лестницы.
Вот с этого времени мы и продолжим наш рассказ, прерванный — и читатели нас за это извинят — ради того, чтобы дать представление о достойном и прекрасном человеке, который мог показаться нам совсем в другом свете, если бы мы взяли на веру лишь те существительные, которыми награждал его генерал Эрбель, а также эпитеты, которыми он эти существительные уснащал.
Но мы замечаем, что, несмотря на свое многословие в описании морального облика капитана Пьера Эрбеля, совершенно упустили из виду его внешность.
Поспешим исправить этот недостаток.
XXX
САНКЮЛОТ
Капитану Пьеру Эрбелю, по прозвищу Санкюлот было в те времена пятьдесят семь лет.
Это был человек невысокого роста, широкоплечий, мускулистый, с квадратной головой и курчавыми волосами, когда-то рыжеватыми, а теперь седеющими, — словом, бретонский геркулес.
Его брови, более темные, чем волосы, и не тронутые сединой, придавали его лицу грозный вид. Зато небесно-голубые чистые глаза и рот, открывавший в улыбке белоснежные зубы, наводили на мысль об изумительной доброте и бесконечной нежности.
Он мог быть резок и стремителен, каким мы видели его на борту судна, в Тюильри, в гостях у сына. Но под этой резкостью, под этой стремительностью скрывались самое чувствительное сердце, самая сострадательная душа на свете.
Он давно привык повелевать людьми в ситуациях, когда опасность не позволяла проявлять слабость, а потому и лицо у него было волевое и решительное. Лишившись «Прекрасной Терезы» и всего состояния, живя в деревне, он и там умел заставить себя слушать, и не только крестьян, живших с ним дверь в дверь, но и богатых землевладельцев, проживавших неподалеку.
Страдая от вынужденного безделья после объявления мира в Европе и не имея возможности сразиться с людьми, капитан объявил войну животным. Отдавая этому занятию всего себя, он стал страстным охотником и жалел об одном: что имеет дело не с крупными животными вроде слонов, носорогов, львов, тигров и леопардов, а воюет с такими жалкими противниками, как волки и кабаны.
Потеряв Терезу и находясь вдали от Петруса, капитан Эрбель почти три четверти года проводил в лесах и ландах, раскинувшихся на десять-двенадцать льё в округе, с ружьем на плече и в компании двух собак.
Иногда он не бывал дома неделю, полторы, две, давая о себе знать лишь повозками с дичью, которые он присылал в деревню, как правило, самым нуждающимся семьям. Таким образом, лишившись возможности раздавать нищим милостыню, он кормил их с помощью своего ружья.
Итак, капитан был в большей даже степени, чем Нимрод, настоящим охотником перед Богом.
Однако эта страстная охота имела иногда свои неудобства.
Читателям, вероятно, известно, что законный порядок вещей таков: самый заядлый охотник, как правило, в феврале вешает свое ружье над камином, и висит оно там по сентябрь. Не то было с ружьем нашего капитана: его леклер — он выбрал стволы, вышедшие из мастерской знаменитого оружейника, носящего это имя, — не отдыхал никогда, гремел без перерыва по всей округе и был хорошо знаком местным жителям.
Правду сказать, все сельские полицейские, лесники и жандармы департамента знали, в каких целях капитан охотится и на что идет его добыча, а потому, заслышав выстрел в одной стороне, уходили в другую. Но уж если капитан слишком бесцеремонно вторгался в чужие владения и уводил дичь из-под носа у хозяина земельных угодий, на которых охотился, тут уж полицейский решался составить протокол и препроводить нарушителя в суд.
Как бы строго ни относился суд в период Реставрации к нарушениям законов об охоте, но когда судьи узнавали, что это нарушение допустил Эрбель Санкюлот, они смягчали наказание и назначали минимальный штраф. Таким образом, за сотню франков штрафа в год капитан раздавал более двух тысяч франков милостыни, кормился сам, посылал восхитительные корзины с дичью своему сыну Петрусу, делившемуся этой добычей в особенности с теми из своих собратьев, кто писал натюрморты, — все это лишний раз доказывало, что браконьерство, как и добродетель, всегда вознаграждается.
Во всем остальном капитан оставался истинным сыном моря. Он не только не знал, как живут в городе, но и понятия не имел о светской жизни.
Одиночество, которое переживает моряк, затерянный в огромном океане; величественное зрелище, постоянно открывающееся его взору; легкость, с которой он каждую минуту рискует жизнью; беззаботность, с какой он ждет смерти; жизнь моряка, а потом охотника свели к минимуму его общение с людьми, и за исключением англичан, которых капитан, сам не зная почему, считал своими естественными врагами, ко всем остальным себе подобным — что может обсуждаться и что мы обсудим при первой же возможности — он испытывал симпатию и дружеские чувства.