Сальватор
Шрифт:
Единственной трещиной в его гранитном или даже золотом сердце была незаживающая рана, причиненная смертью жены, несчастной Терезы, прелестной женщины, чистой души, воплощения безмолвной преданности.
И вот, переступив порог мастерской и обняв Петруса, он по-отцовски его оглядел, и у него из глаз скатились две крупные слезы. Протянув руку в сторону генерала, он сказал:
— Посмотри на него, брат: он вылитая мать!
— Возможно, ты и прав, — отозвался генерал, — но тебе бы следовало помнить, пират ты этакий, что я никогда не имел чести знать его уважаемую мать.
— Верно, — подтвердил капитан ласково, со слезой в голосе, как бывало обычно, когда он говорил о жене, — она умерла в тысяча восемьсот двадцать третьем, а мы с тобой еще были тогда в ссоре.
— Ах так?! — вскричал генерал. — Ты что же, думаешь, мы сейчас помирились?
Капитан улыбнулся.
— Мне кажется, — заметил он, — что когда два брата обнимаются, как мы, после тридцатитрехлетней разлуки…
— Это ни о чем не говорит, метр Пьер. Ах, ты думаешь, я помирюсь с таким бандитом, как ты! Я подаю ему руку — ладно! Я его обнимаю — пускай! Но мой внутренний голос говорит: «Я тебя не прощаю, санкюлот! Не прощаю я тебя, разбойник! Нет тебе прощения, корсар!»
Капитан с улыбкой наблюдал за братом, потому что знал: в глубине души тот нежно его любит.
Когда генерал перестал браниться, он продолжал:
— Ба! Да я же на тебя не сержусь за то, что ты воевал против Франции!
— Можно подумать, что Франция была когда-нибудь гражданкой Республикой или господином Бонапартом! Я воевал против тысяча семьсот девяносто третьего года и против тысяча восемьсот пятого, понятно, браконьер? А вовсе не против Франции!
— Не сердись, брат, — добродушно проговорил капитан. — Я всегда полагал, что это одно и то же.
— Отец всегда так думал и будет думать, — вмешался Петрус, — вы же, дядя, придерживались и будете придерживаться противоположного мнения. Не лучше ли сменить тему?
— Да, пожалуй, — согласился генерал. — Как долго ты почтишь нас своим присутствием?
— Увы, дорогой Куртене, у меня мало времени.
Сам Пьер Эрбель отказался от имени Куртене, но продолжал называть им брата, как старшего в семье.
— Как это «мало времени»? — в один голос переспросили генерал и Петрус.
— Я рассчитываю отправиться в обратный путь сегодня же, дорогие мои, — отвечал капитан.
— Сегодня, отец?
— Да ты совсем с ума сошел, старый пират! — подхватил генерал. — Хочешь уехать, не успев приехать?
— Это будет зависеть от моего разговора с Петрусом, — признался капитан.
— Да, и еще от какой-нибудь охоты с браконьерами департамента Иль-и-Вилен, верно?
— Нет, брат, у меня там остался старый друг; он при смерти… Он сказал, что ему будет спокойнее, если я закрою ему глаза.
— Может, он тоже тебе являлся, как и Тереза? — скептически, как обычно, заметил генерал.
— Дядюшка!.. — остановил его Петрус.
— Да, я знаю, что мой брат-пират верит в Бога и в привидения. Однако тебе, старому морскому волку, очень повезло, что если Бог и существует, то он не видел, как ты разбойничал, иначе не было бы тебе спасения ни на этом, ни на том свете.
— Если так, брат, — ласково возразил капитан и покачал головой, — то моему несчастному другу Сюркуфу не повезло, и это лишняя причина, чтобы я к нему возвратился как можно скорее.
— A-а, так вот кто умирает: Сюркуф! — вскричал генерал.
— Увы, да, — подтвердил Пьер Эрбель.
— Клянусь честью, одним отъявленным разбойником будет меньше!
Пьер огорченно посмотрел на генерала.
— Что ты на меня так смотришь? — смутившись, спросил тот.
Капитан покачал головой и лишь вздохнул в ответ.
— Нет, ты скажи! — продолжал настаивать генерал. — Я не люблю людей, которые молчат, когда им велено говорить. О чем ты думаешь? Не можешь сказать?
— Я подумал, что, когда я умру, мой старший брат помянет меня только этими словами.
— Какими? Что я такого сказал?
— «Одним отъявленным разбойником будет меньше…»
— Отец! Отец! — прошептал Петрус.
Он повернулся к генералу и продолжал:
— Дядя! Вы недавно меня бранили и были совершенно правы. Если теперь побраню вас я, так уж ли я буду не прав? Отвечайте!
Генерал смущенно кашлянул, не находя, что ответить.
— Неужели твой Сюркуф так плох? Черт подери! Я отлично знаю, что в нем было немало хорошего и что он был храбрец под стать Жану Барту. Только надо было ему посвятить себя какой-нибудь другой цели!
— Он служил делу народа, брат, делу Франции!
— Дело народа! Дело Франции! Произнося слова «народ» и «Франция», проклятые санкюлоты считают, что этим все сказано! Спроси своего сына Петруса, этого господина аристократа, у которого свои ливрейные лакеи и гербы на карете, есть ли во Франции что-нибудь еще, кроме народа.
Петрус покраснел до ушей.
Капитан взглянул на сына ласково и вместе с тем будто вопрошая.
Петрус молчал.
— Он тебе обо всем этом расскажет, когда вы останетесь вдвоем, и ты, разумеется, опять скажешь, что он прав.
Капитан покачал головой.
— Он мой единственный сын, Куртене… И мальчик так похож на мать!..
Генерал снова не нашелся, что ответить, и кашлянул.
Помолчав немного, он все-таки спросил:
— Я хотел узнать, так ли плох твой друг Сюркуф, что ты даже не сможешь поужинать у меня сегодня вместе с Петрусом?
— Моему другу очень плохо, — с расстроенным видом подтвердил капитан.
— Тогда другое дело, — поднимаясь, сказал генерал. — Я тебя оставляю с сыном и первый тебе скажу: немало грязного белья вам предстоит перемыть в кругу семьи! Если останешься и захочешь со мной поужинать — добро пожаловать! Если уедешь и я тебя больше не увижу — счастливого пути!