Сальватор
Шрифт:
Генерал уже доедал раковый суп.
При виде племянника он грозно сдвинул брови, словно разгневавшийся олимпийский бог, и австриец Франц, горячо любивший Петруса, шепотом стал за него молиться на родном языке.
Но лицо генерала сейчас же просветлело: племянник выглядел довольно жалко.
Петрус обливался потом.
— Клянусь честью, — заметил генерал, — тебе бы следовало постоять в передней, чтобы с тебя стекла вода, мой мальчик: ты намочишь стул.
Петрус встретил дядину остроту улыбкой.
В эту минуту генерал мог извергнуть на него весь огонь преисподней: у Петруса на душе пели райские птицы.
Он поцеловал дядину руку и сел напротив.
XXXIV
О ВЕСНА, МОЛОДОСТЬ ГОДА! О МОЛОДОСТЬ, ВЕСНА ЖИЗНИ!
В девять часов Петрус простился с дядей и снова отправился на улицу Нотр-Дам-де-Шан.
Перед тем как подняться к себе, он поднял голову и взглянул на окна мастерской, которая через пять дней должна была опустеть. Петрус увидел свет.
— Жан Робер или Людовик, — прошептал он.
Он кивнул привратнику, что означало: «Я не беру ключ, потому что меня ждут» — и прошел к себе.
Молодой человек не ошибся: его ожидал Жан Робер.
Как только Петрус появился на пороге, Жан Робер бросился к нему в объятия с криком:
— Успех, дорогой Петрус! Успех!
— Какой успех? — не понял тот.
— И не просто успех — овация! — продолжал Жан Робер.
— О чем ты? Говори же! — улыбнулся Петрус. — Если успех, я готов ему аплодировать; если овация, я готов в ней участвовать.
— Как «какой успех»? Как «какая овация»? Разве ты забыл, что я сегодня утром читал актерам Порт-Сен-Мартен свою новую пьесу?..
— Я не забыл, а не знал. Итак, значит, успех полный?
— Огромный, друг мой! Они словно обезумели. Во втором акте Данте встал и подошел пожать мне руку, а в третьем Беатриче меня поцеловала — как ты знаешь, роль Беатриче исполняет сама Дорваль! Когда же я окончил чтение, все: актеры, директор, постановщик, суфлер — бросились мне на шею.
— Браво, дорогой мой!
— Я пришел поделиться с тобой своей радостью.
— Спасибо! Твой успех меня очень радует, но совсем не удивляет. Мы с Людовиком предсказали тебе, что так и будет.
И Петрус вздохнул.
Войдя в мастерскую, где он не был уже несколько дней, и оказавшись в окружении произведений искусства и фантазии, собранных с огромным трудом, Петрус вспомнил, что скоро со всем этим расстанется, и, видя, как радуется Жан Робер, не смог подавить вздох.
— Вот как? — вскричал Жан Робер. — Не очень-то ты весел, вернувшись из Сен-Мало! Дорогой друг! Теперь мой черед спросить: «В чем дело?»
— А я вслед за тобой повторю: «Разве ты забыл?»
— О чем?
— Снова увидев все эти предметы, безделушки, мебель, сундуки, с которыми мне придется расстаться, я должен сказать, что мне изменяет мужество, а сердце обливается кровью.
— Тебе придется с этим расстаться, говоришь?
— Разумеется.
— Ты хочешь сдать свою квартиру вместе с обстановкой или намерен отправиться в путешествие?
— Неужели ты не знаешь?
— Чего?
— Сальватор тебе не сказал?
— Нет.
— Ну и отлично, поговорим о твоей пьесе.
— Нет, черт возьми! Поговорим о том, почему ты вздыхаешь. Тогда никто не скажет, что я веселюсь, когда тебе грустно.
— Дорогой мой! В ближайшее воскресенье все это пойдет с молотка.
— С молотка?
— Да.
— Ты продаешь свою мебель?
— Ах, дорогой друг! Если бы это была моя мебель, я бы ее не продавал.
— Не понимаю.
— Она станет моей после того, как я ее оплачу. Вот я ее и продаю, чтобы оплатить.
— Понимаю…
— Ничего ты не понимаешь!
— Тогда объясни.
— По правде говоря, мне стыдно рассказывать своему лучшему другу о собственных слабостях.
— Да полно тебе! Продолжай!
— Дело в том, дорогой мой, что я едва не разорил отца.
— Ты?
— Да, моего славного и благородного отца! Я вовремя остановился, друг мой. Еще месяц, и было бы слишком поздно.
— Петрус, дорогой друг! У меня в ящике три билета, подписанных «Гара»; это одна из подписей не только самых разборчивых, но и самых уважаемых из всех мне известных. Само собой разумеется, что билеты в твоем распоряжении.
Петрус пожал плечами и, поблагодарив друга, спросил:
— А как же твое путешествие?
— Прежде всего, дорогой Петрус, мне было бы грустно путешествовать, зная, что тебе невесело. Кроме того, у меня репетиции, представление.
— И еще кое-что, — со смехом подхватил Петрус.
— О чем ты? — не понял Жан Робер.
— Разве на улице Лаффита все кончено?
— Ах, великий Боже! Почему же кончено? Это все равно, что я спросил бы: «На бульваре Инвалидов все кончено?»
— Молчи, Жан!
— Ты меня озадачил! Можно подумать, будто ты отказываешься от моих трех тысяч франков, не зная, что с ними делать!
— Дорогой мой! Я отказываюсь вовсе не потому, хотя отчасти ты и прав: тысячи экю мне не хватит.
— Послушай! Ты подмажь моей тысячей экю самых крикливых кредиторов; уговори их подождать до моего представления; на следующий день мы сходим к Порше, и у нас будет десять, пятнадцать тысяч франков, раз уж так надо, и без единого су процентов.
— Кто такой Порше, друг мой?