Сальватор
Шрифт:
— Так тебе ничего об этом не известно? — опечалилась Роза.
— Увы, нет; а почему ты спрашиваешь, Розочка?
— Подожди, сейчас скажу. Когда я читала описание местности, где жили Поль и Виргиния: огромных лесов и ледяных водопадов, прозрачной воды и лазурного неба — мне почудилось, будто я все это уже видела в прежней жизни, о которой не помнила до тех пор, пока не прочла «Поля и Виргинию». Мне показалось, что я жила в похожей стране, где растут такие же деревья с широкими листьями и плодами с мою голову; там бескрайние леса, над которыми сияет золотое солнце, а море сливается с небом. А ведь моря я никогда не видела!.. Когда я закрываю глаза, мне чудится, будто я лежу в гамаке вроде того, какой был у Поля, а чернокожая женщина, похожая на Доминго, меня качает, напевая песню… Ах, Боже мой, Боже! Кажется, я вот-вот вспомню слова этой песни. Подожди-ка! Подожди!
Рождественская Роза прикрыла глаза и напрягла память.
Но Людовик, улыбаясь, сжал ее руку.
— Тебе вредно утомляться, сестричка, — сказал он. — К чему напрягать память, если это, как ты говоришь, всего лишь сон: бесполезно, дитя мое, пытаться вспомнить то, что ты никогда не видела и не слышала.
— Может быть, ты и прав, — печально призналась Рождественская Роза. — Как бы там ни было, а я видела во сне прекрасную страну.
Она впала в кроткую и мечтательную задумчивость.
Людовик не стал мешать ее мечтам: хотя было совсем темно, он видел, что девушка улыбается.
Прошло немало времени, прежде чем он снова заговорил:
— Итак, Броканта тебя напугала, бедная девочка?
— Да, — кивнув, прошептала Роза, хотя мыслями она еще была далеко от того, о чем спрашивал Людовик.
Тот ясно читал по личику девушки, какие чувства обуревали ее в ту минуту.
Она грезила о прекрасной тропической стране.
— Броканта просто старая дура и больше ничего, — продолжал Людовик. — Вот я ей задам!
— Вы? — удивилась Рождественская Роза.
— Или пожалуюсь на нее Сальватору, — прибавил молодой человек не без смущения. — Он ведь у вас в доме свой человек, верно?
Вопрос этот окончательно вывел девочку из задумчивости.
— Он не только свой человек, — сказала она, — но и полный хозяин: все, что у нас есть, принадлежит ему.
— Все?
— Да, все и вся.
— Надеюсь, только не вы, Роза? — спросил Людовик.
— Простите, друг мой…
— Как?! — рассмеялся Людовик. — Ты принадлежишь Сальватору, милая моя Розочка?
— Разумеется.
— С какой стати?
— А разве мы не принадлежим людям, которых мы любим?
— Вы любите Сальватора?
— Больше всех на свете.
— Вы?!. — удивленно выдохнул Людовик.
Слово «любить» в устах девушки, адресованное другому, заставило сердце Людовика болезненно сжаться.
— Стало быть, вы любите Сальватора больше всех на свете? — продолжал он настаивать, видя, что Рождественская Роза не отвечает.
— Больше всех на свете! — подтвердила девушка.
— Роза! — грустно прошептал Людовик.
— Что с тобой, друг мой?
— Ты спрашиваешь, что со мной, Роза? — вскричал молодой человек, с трудом сдерживая рыдания.
— Ну да!
— Неужели ты ничего не понимаешь?
— Честное слово — нет!
— Не вы ли сказали, Роза, что любите Сальватора больше всех на свете?
— Да, я так сказала и повторяю это. Что вас так огорчает?
— Если его вы любите больше всех, значит, меня вы любите меньше, чем его; так, Роза?
— Вас!.. Меньше чем его!.. Тебя! Да что ты говоришь, мой Людовик?!. Я люблю Сальватора как брата, как отца… а тебя…
— А меня, Роза? — трепеща от радости, подхватил молодой человек.
— А вас, дорогой, я люблю… как…
— Как?.. Говори же, Роза! Как ты меня любишь?
— Как…
— Договаривай!
— Как Виргиния любила Поля.
Людовик радостно вскрикнул.
— Девочка моя! Еще! Еще! Скажи, что любишь меня не как всех остальных! Скажи, что бы ты сделала ради Сальватора и ради меня!
— Вот послушайте, Людовик! Если бы, например, господин Сальватор умер… О, я бы очень опечалилась! Для меня это было бы огромное горе! Я никогда бы от него не оправилась!.. А если бы я потеряла вас… Если бы умер ты, — страстно продолжала девушка, — я бы тебя не пережила!
— Роза! Роза! Дорогая Роза! — воскликнул Людовик.
Встав на цыпочки и потянув к себе ее руки, он припал к ним губами.
С этой минуты влюбленные могли обмениваться не словами, не звуками, но чистыми и нежными чувствами. Их сердца забились в лад, их дыхание слилось воедино.
Если бы в это время кто-нибудь проходил мимо и заметил, как они нежно обнимаются в этой ясной ночи, он унес бы в своем сердце частицу их любви, словно цветок из букета или ноту из концерта.
Да и что, в самом деле, могло быть восхитительнее, чем это слияние двух чистых душ, этих невинных сердец, ждущих от любви лишь таинственного очарования и поэтического вдохновения. В этом и заключалось все самое прекрасное, созданное поэтами или художниками, от влюбленной Евы в цветущем раю до гётевской Миньоны, этой второй Евы, рожденной на окраине вселенной, но не в Эдеме на горе Арарат, а в садах богемы.
Который был час? Они не могли бы этого сказать, бедные дети! Быстрокрылые минуты пролетали незаметно, и под шелест их крыльев ни тот ни другая не выходили из восторженного состояния.
Церкви Валь-де-Грас, святого Иакова и святого Этьенна могли сколько угодно изо всей силы вызванивать четверть часа, полчаса, час за часом, но влюбленные не слышали их боя, и даже если бы поблизости грянул гром, они обратили бы на него внимания не больше, чем на звезды, падающие с неба с неведомой целью.
Однако звук куда более слабый, чем бой часов, заставил Людовика внезапно вздрогнуть: Рождественская Роза кашлянула.
У молодого человека выступил на лбу холодный пот.
Людовик узнал этот кашель: доктор сражался с ним и победил его с таким трудом!
— Прости, прости меня, Роза, дорогая моя Роза! — воскликнул он.
— Что я должна вам простить, друг мой? — спросила она.
— Ты озябла, девочка моя родная.
— Озябла? — удивилась Рождественская Роза; внимание Людовика льстило ее самолюбию.