Сальватор
Шрифт:
— Не правда ли, Ксавье? Ну, скажи откровенно, — продолжал аббат. — Ты же отказывался идти, разве не так?
— Так, — опустив глаза, подтвердил художник.
— Напрасно я ему объяснял, что вы один из самых блестящих офицеров нашего времени, один из величайших государственных мужей Европы, самый просвещенный во Франции покровитель изящных искусств, — он, со своей проклятой робостью, со своей обескураживающей щепетильностью, слушать ничего не хотел. Повторяю, я почти силой привел его сюда.
— Увы, господа, — промолвил граф Рапт, решивший сражаться с ними в лицемерии до последнего, — я не имею чести быть художником, и для меня это настоящее горе. В самом деле, что такое воинская доблесть, что такое известность политика рядом с неувядающим венцом, который Господь возлагает на чело Рафаэлей и Микеланджело? Но если я и не обладаю этой славой, я имею, по крайней мере, счастье быть близко знакомым с известнейшими европейскими художниками. Кое-кто из них, и я горд этой честью, отвечают мне дружбой, и мне не нужно говорить вам, господин Ксавье, что я был бы счастлив видеть вас в их числе.
— Ну что, Ксавье, — взволнованным голосом произнес аббат и провел рукой по глазам, словно хотел смахнуть слезу, — что я тебе говорил? Разве я перехвалил этого несравненного человека?
— Сударь! — воскликнул граф Рапт, словно устыдившись похвалы.
— Несравненного! Я не отказываюсь от своих слов; не знаю, как вас благодарить, если вы выхлопочете для Ксавье заказ на десять фресок, которыми мы хотели бы расписать нашу бедную церковь.
— Ах, брат мой, брат мой, это уж слишком! Ты же знаешь, что во время болезни нашей несчастной матушки я дал обет написать эти фрески. Заплатят мне за них или нет — ты можешь быть уверен, что я их выполню.
— Разумеется, однако тебе не под силу выполнить такой обет, несчастный! И, выполняя его, ты умрешь с голоду! Ведь у меня, господин граф, есть только мой приход, и доход с него я раздаю нищим прихожанам. А у тебя, Ксавье, ничего нет, кроме кисти.
— Ошибаешься, брат, у меня есть вера, — подняв глаза к небу, возразил художник.
— Слышите, господин граф, слышите? Ну не грустно ли это, спрошу я вас!
— Господа, — проговорил граф, поднимаясь, дабы показать двум братьям, что аудиенция окончена, — через неделю вы получите официальный заказ на десять фресок.
— Мы сто, тысячу, миллион раз заверяем вас в своей благодарности, а также в том, что примем живейшее участие в завтрашней великой битве, — сказал аббат. — Засим позвольте вашим покорным слугам откланяться!
С этими словами аббат Букмон низко поклонился графу Рапту и сделал вид, что действительно уходит, как вдруг его брат Ксавье схватил его за руку и сказал:
— Минуту, брат! Я со своей стороны тоже должен сказать несколько слов господину Рапту. Вы позволите, господин граф?
— Говорите, сударь, — обреченно кивнул будущий депутат, не сумев скрыть досады.
Два брата были, конечно, достаточно умны, чтобы не заметить его тона. Однако они сделали вид, что не поняли этой молчаливой игры, и художник отважно начал:
— Мой брат Сюльпис, — он указал на аббата, — только что говорил вам о моей робости и скромности. Позвольте и мне, господин граф, указать вам на его поистине неизлечимое бескорыстие. Знайте, во-первых, что я согласился сопровождать его сюда, хотя не хотел вас беспокоить, лишь по одной причине — прийти ему на помощь и призвать вас проявить заботу о нем. О, если бы речь шла только обо мне, поверьте, господин граф, что я никогда не посмел бы потревожить ваш покой. Мне самому ничего не нужно, ведь у меня есть вера; а если мне что-нибудь нужно, я могу и подождать. Ведь я постоянно себе повторяю, что мы живем в такое время и в такой стране, где великими мастерами называют людей, едва ли достойных мыть кисти Беато Анжелико и Фра Бартоломео! Почему так происходит, господин граф? Потому что художники в наше время ни во что не верят. Вот у меня вера есть! А потому мне ничего не нужно, как, впрочем, и никто не нужен, а следовательно, я не умею просить, во всяком случае за себя. Но когда я вижу своего брата, своего несчастного брата, сударь, святого, стоящего перед вами, когда я вижу, как он раздает нищим тысячу двести франков своего дохода и даже не оставляет гроша на вино, необходимого, чтобы причащать на следующее утро, у меня сжимается сердце, господин граф; я набираюсь смелости и не боюсь показаться назойливым. Ведь я прошу не для себя — для брата!
— Ксавье, дружок! — притворно остановил его аббат.
— О, тем хуже, если я все-таки сказал что хотел. Теперь вы знаете, господин граф, что делать. Я ничего не требую и ни к чему вас не принуждаю; я доверяюсь вашему благородному сердцу. Мы не из тех, кто говорит кандидату: «Мы владельцы и редакторы газеты; вы нуждаетесь в поддержке нашего листка — платите! Оговорим заранее плату за услугу, и мы вам ее окажем». Нет, господин граф, нет, мы, слава Богу, не такие.
— Неужели существуют на свете подобные люди, брат мой? — спросил аббат.
— Увы, да, господин аббат, они существуют, — живо отозвался граф Рапт. — Но, как говорит ваш брат, вы не из их числа. Я займусь вами, господин аббат. Я переговорю с министром культов, и мы попытаемся хотя бы вдвое увеличить ваши доходы.
— Ах ты, Господи!.. Знаете, господин граф, — проговорил аббат, — просить, так уж что-нибудь стоящее. Министр ни в чем не может вам отказать, ведь вы как депутат держите его в руках, и для него все равно какой приход выделить — в три или в шесть тысяч. Да это не для меня, Бог мой! Я питаюсь хлебом и водой, но мои бедняки или, вернее, бедняки Господа Бога!.. — прибавил аббат и поднял глаза к небу. — Бедняки вас благословят, господин граф, а узнав через меня, от кого исходит благодеяние, они помолятся за вас.
— Поручаю себя их и вашим молитвам, — снова поднимаясь, проговорил граф Рапт. — Считайте, что приход ваш.
Братья совершили тот же маневр, к которому уже раз прибегли.
Они подошли к двери в сопровождении кандидата, считавшего своим долгом их проводить, как вдруг аббат снова остановился.
— Кстати, я совсем забыл, господин граф… — начал он.
— Что такое, господин аббат?
— Недавно в моем приходе Сен-Манде, — продолжал аббат с сокрушенным видом, — умер один из самых уважаемых людей христианской Франции, человек неизменного милосердия и просвещеннейшей веры; имя этой святой личности, несомненно, дошло и до вас.
— Как же его зовут? — спросил граф, тщетно пытаясь понять, куда клонит аббат и какой новой дани он может потребовать.
— Его звали видам Гурдон де Сент-Эрем.
— Ах да, Сюльпис! Ты совершенно прав! — вмешался Ксавье. — Вот уж был истинный христианин!
— Я был бы недостоин жить, — сказал г-н Рапт, — если бы не знал имени этого благочестивого человека!
— Так вот, — продолжал аббат, — несчастный достойный муж умер, лишив наследства недостойных родственников и завещав Церкви все свое имущество, движимое и недвижимое.