Сальватор
Шрифт:
— Отчего же, монсеньер? — спросил граф.
— Потому что накануне выборов у такого государственного мужа, как вы, — смиренно отвечал монсеньер Колетти, — есть, должно быть, дела поважнее, чем визит к бедному затворнику вроде меня.
— Ваше преосвященство! — поспешил прервать его граф, видя, как далеко мог его завести этот жеманный лицемер. — Госпожа маркиза де Латурнель любезно сообщила, к моему величайшему удивлению и огорчению, что я совершенно лишился вашего доверия.
— Госпожа маркиза де Латурнель, может быть, преувеличила, — перебил его аббат, — когда сказала: «совершенно».
— Я должен это понимать так, ваше преосвященство, что вы не очень мне доверяете.
— Признаюсь, господин граф, — нахмурился аббат и устремил взгляд ввысь, будто призывая на стоявшего перед ним грешника Божье милосердие, — что его величество спрашивал мое мнение о вашем переизбрании в Палату и вхождении в министерство, и… я не сказал всего, что думаю по этому поводу, но был вынужден просить короля повременить с окончательным решением до моего обстоятельного разговора с вами.
— Я сюда именно за этим явился, монсеньер, — холодно проговорил в ответ будущий депутат.
— Тогда… побеседуем, господин граф.
— В чем вы можете меня упрекнуть, ваше преосвященство? — спросил г-н Рапт. — Я имею в виду лично меня.
— Я?! — с невинным видом переспросил епископ. — Чтобы я упрекал вас в чем-либо лично? По правде говоря, вы ставите меня в неловкое положение. Ведь если речь обо мне, господин граф, то для меня знакомство с вами было величайшим благом! Я так и сказал королю и могу повторить это во всеуслышание. Я любому готов рассказать, как я вам признателен!
— О чем же, в таком случае, речь, монсеньер? Раз вы мной довольны, как вы говорите, чем объясняется немилость, в которую я впал в ваших глазах?
— Это объяснить весьма непросто, — заметно смутившись, покачал головой епископ.
— Могу ли я вам помочь, монсеньер?
— Чего же лучше, господин граф! Вы ведь, как я полагаю, догадываетесь, о чем идет речь?
— Нисколько, уверяю вас, — возразил г-н Рапт. — Но мы, возможно, придем к цели вместе, если постараемся?!
— Итак, я внимательно вас слушаю.
— В вас словно заключены два человека, монсеньер: священник и политический деятель, — пристально глядя на епископа, начал граф. — Какого из двух я обидел?
— Да ни того ни другого… — с притворным сомнением в голосе отвечал епископ.
— Прошу прощения, монсеньер, — продолжал граф Рапт. — Давайте говорить откровенно. Скажите, какому из двух человек, политику или священнику, я обязан принести извинения и возместить ущерб?
— Послушайте, господин граф, — сказал епископ. — Я действительно буду с вами откровенен. Для начала позвольте мне напомнить, с каким восхищением я отношусь к вашему редкому таланту. Я до настоящей минуты не знаю человека, более вас достойного занять самый высокий государственный пост. К несчастью, появилось пятнышко, затмевающее блеск, которым я вас мысленно окружил.
— Объясните вашу мысль, монсеньер. Я с радостью готов исповедаться.
— Ловлю вас на слове, — медленно и холодно выговорил епископ. — Я желаю вас исповедать! Случаю было угодно, чтобы я узнал о совершенной вами ошибке. Признайтесь в ней, как на исповеди, и если мне придется коленопреклоненно молиться за вас, я буду день и ночь взывать к божественному милосердию, пока не добьюсь для вас прощения.
«Лицемер! — подумал граф Рапт. — Лицемер и дурак! Неужели ты думаешь, что у меня хватит глупости попасться в ловушку? Да я сам тебя сейчас исповедую!»
— Монсеньер! — обратился он к епископу. — Если я правильно вас понял, вы случайно (он намеренно подчеркнул это слово) узнали о допущенной мной ошибке. Наставьте меня на правильный путь! Простительный ли это грех или… смертный? Вот в чем вопрос!
— Загляните себе в душу, господин граф, спросите себя, — с сокрушенным видом увещевал епископ, — попытайте свою совесть. Есть ли что-нибудь серьезное… очень серьезное, в чем вы могли бы себя упрекнуть? Вы знаете, что я отношусь к вашей семье, и особенно к вам, с отеческой нежностью. Я готов снисходительно отнестись к вашему прегрешению! Доверьтесь мне, у вас нет более верного друга, чем я.
— Послушайте, ваше преосвященство, — строго взглянув на епископа, нетерпеливо заговорил граф Рапт. — Мы оба неплохо разбираемся в людях, безошибочно знаем людские страсти. Нам известно, что мало кто из нас, достигнув наших лет, с нашими аппетитами и честолюбивыми помыслами, оглянувшись на прожитые годы, не заметит в себе некоторых… слабостей!
— Несомненно! — опустив глаза, перебил епископ, так как не мог выдержать пристального взгляда будущего депутата. — Человек по природе своей несовершенен, и, конечно, у всех нас позади целая вереница слабостей, ошибок… Однако, — продолжал он, поднимая голову, — есть такие слабости, разглашение которых может нанести серьезный, почти смертельный ущерб репутации!.. Если вы совершили именно такой грех, признайтесь, господин граф, что даже мы с вами не сможем предотвратить проистекающую из него опасность. Итак, спросите себя!
Граф с ненавистью взглянул на епископа. Он хотел бы осыпать его проклятиями, но подумал, что скорее с ним справится, иезуитствуя подобно ему. И он с покаянным видом произнес:
— Увы, монсеньер, разве всегда человек помнит совершенное им в этом мире зло и добро? Ошибка, которая представляется незначительной нам, понимающим, что цель оправдывает средства, может оказаться огромным грехом, чудовищным преступлением в глазах общества. Человеческая природа столь несовершенна, как вы только что изволили заметить, а наше честолюбие так велико! Наши цели так грандиозны, а жизнь, увы, коротка! Мы настолько привыкли, стремясь к своей цели, каждый день устранять неожиданные шипы и тернии, что легко забываем о вчерашних лишениях перед сегодняшними трудностями. А если так, то кто из нас не несет в себе страшную тайну, угрызения совести, опасения? Кто может себе сказать по совести в подобных обстоятельствах: «Я шел прямой дорогой до сегодняшнего дня, не оставив ни капли своей крови на придорожных колючках! Я с честью исполнил свой долг, не взваливая на себя тяжесть того или иного греха, даже преступления!» Пусть покажется такой человек, если только у него в душе было хоть немного честолюбия, и я готов пасть перед ним ниц и воскликнуть, бия себя в грудь: «Я недостоин называться твоим братом!» Сердце человека похоже на полноводную реку, отражающую на поверхности небо, а в глубинах таящую ил и грязь. Так не требуйте от меня, монсеньер, открыть ту или иную тайну! У меня тайн больше, чем прожитых лет за спиной! Скажите лучше, какая из тайн стала вам известна, и мы оба подумаем, как отпустить этот грех.
— Я всей душой готов оказать вам услугу, господин граф, — отозвался епископ. — Однако мне была доверена ваша тайна, я поклялся ее хранить, как же я могу нарушить клятву?
— Так вы узнали ее на исповеди? — спросил г-н Рапт.
— Нет… не совсем так, — неуверенно ответил епископ.
— В таком случае, ваше преосвященство, вы можете говорить, — сухо заметил будущий депутат. — Порядочные люди, такие, как мы, должны друг другу помогать… Напомню вам, кстати, между делом, — строго продолжал граф Рапт, — чтобы помочь вашей совести: это не первая клятва, которую вы нарушаете.