Сальватор
Шрифт:
— Что значит «кажется»? — удивился иезуит.
— Княгиня не слишком разговорчива, — продолжал аббат. — Ваше преосвященство должны это знать. Я не могу точно сказать, какое впечатление у нее сложилось обо мне, вот почему я вам и ответил, что, кажется, княгиня согласилась.
— Вы закрепились в их доме?
— По мнению госпожи маркизы де Латурнель — да.
— Тогда таково должно быть и ваше мнение. Не будем больше к этому возвращаться. Я вас пригласил затем, чтобы дать указания, как вы должны себя держать с госпожой де Ламот-Удан.
— Я жду ваших приказаний, монсеньер.
— Прежде чем приступить к делу, скажу два слова о средствах, которые я имею в своем распоряжении, чтобы успокоить вашу совесть, — на тот маловероятный случай, что она вас беспокоит, — и развеять всякие сомнения в необходимости быть полностью мне преданным. Вас выгнали из нансийской семинарии. Я знаю почему. Это то, что касается вас. Что же до вашего брата, то, как вам известно, в Антверпене имеется некий Христос кисти Ван Дейка…
— Ваше преосвященство! — покраснев, перебил его аббат Букмон. — Зачем предполагать, что вам придется прибегать к угрозам? Вы и так можете делать все, что пожелаете, с вашими нижайшими слугами.
— Я этого и не предполагаю. У меня все карты на руках, я хороший игрок! Я раскрываю свои карты, только и всего.
Аббат поджал губы, и стало слышно, как он скрипнул зубами. Он опустил глаза, но прелат успел заметить в них сверкнувший злой огонек.
Монсеньер Колетти выждал, пока аббат придет в себя.
— Ну вот, — сказал иезуит, — теперь, когда мы договорились, выслушайте меня. Жена маршала де Ламот-Удана при смерти. Вам не придется долго быть ее духовником. Но при старании и умении минуты стоят дней, а дни — лет.
— Я слушаю, монсеньер.
— Когда вы услышите исповедь княгини, вам станут понятны некоторые мои указания, хотя сейчас они могут показаться вам неясными.
— Я постараюсь понять, — пообещал аббат Букмон с улыбкой.
— Супруга маршала совершила оплошность, — продолжал прелат. — И это оплошность такого рода и такой важности, что, если она не получит на земле прощение лица, которое она оскорбила, я сильно сомневаюсь, получит ли она его на небесах. Вот что я вам поручаю ей доказать.
— Но, монсеньер, мне следовало бы знать, какого рода этот грех, чтобы внушить необходимость земного прощения.
— Вы это узнаете, когда княгиня вам все расскажет.
— Я бы хотел иметь время подготовить свои доводы.
— Представьте, к примеру, один из тех грехов, для прощения которого некогда потребовалось слово самого Иисуса Христа!
— Прелюбодеяние? — осмелился предположить аббат.
— Прошу заметить: я этого слова не произносил, — сказал итальянец. — Но если бы это было именно прелюбодеяние, вы полагаете, княгиня получит прошение Небес, не добившись его прежде от мужа?
Аббат невольно вздрогнул: он смутно понимал, куда клонит итальянец и, как бы ни был он сам порочен, флорентийская месть епископа его пугала.
Вероятно, ему был бы понятнее и меньше пугал бы его яд Медичи и Борджа.
Однако каким бы чудовищным ни представлялось ему поручение, он даже не подумал сделать хоть малейшее замечание: он чувствовал себя зайцем в когтях тигра.
— Ну, вы готовы за это взяться? — спросил итальянец.
— С удовольствием, ваше преосвященство, но я бы хотел понять…
— Понять? А зачем? Разве вы так уж давно приняты в святой орден, что забыли первую заповедь: «Perinde ac cadaver»? Повинуйтесь без возражений, не задумываясь, слепо, повинуйтесь, как мертвец!
— Я обязуюсь, — торжественно произнес аббат при упоминании о законах ордена, — точно исполнить поручение, которое вы мне доверяете, и повиноваться заповеди «perinde ас cadaver».
— Вот это хорошо! — сказал монсеньер Колетти.
Он подошел к секретеру и достал оттуда небольшой туго набитый сафьяновый бумажник.
— Я знаю, что вы крайне бедны, — заметил прелат. — Исполняя мои приказания, вы, возможно, войдете в непредвиденные расходы. Я беру их все на свой счет. А когда мое поручение будет исполнено, вы получите в благодарность за свою службу сумму, равную той, что лежит в этом бумажнике.
Аббат Букмон покраснел и задрожал от удовольствия, ему пришлось собраться с силами, прежде чем он коснулся бумажника кончиками пальцев и опустил его в карман, даже не заглянув внутрь.
— Я могу идти? — спросил аббат, торопясь расстаться с итальянцем.
— Еще одно слово, — задержал его монсеньер Колетти.
Аббат поклонился.
— В каких вы отношениях с маркизой де Латурнель?
— В очень хороших.
— А с графом Раптом?
— В очень плохих.
— Иными словами, у вас нет ни причины, ни желания быть ему приятным?
— Ни малейшего, ваше преосвященство, скорее наоборот.
— И если несчастье неизбежно должно произойти с кем-нибудь, вы бы предпочли, чтобы это был скорее он, чем кто-либо другой?
— Совершенно верно, ваше преосвященство.
— Тогда, аббат, в точности исполняйте все мои указания, и вы будете отмщены.
— A-а, теперь я все понял! — воскликнул аббат, порозовев от удовольствия.
— Тихо, сударь! Мне это знать ни к чему.
— Через неделю, ваше преосвященство, ждите вестей… Куда писать?
— В Рим, на виа Умильта.
— Спасибо, ваше преосвященство; помогай вам Господь в путешествии!
— Благодарю вас, господин аббат. Сбудется ваше пожелание или нет, но намерение доброе.
Аббат поклонился и вышел через потайную дверь, которую перед ним отворил прелат.