Сальватор
Шрифт:
Первые приготовления к заковыванию в кандалы, как мы только что сказали, проходили в главном дворе замка.
В то утро в густом, промозглом тумане двор выглядел еще более жутко.
Серое небо, холодный ветер, черная грязь. Несколько типов с отвратительными физиономиями висельников рыскали по двору, будто печальные тени, обмениваясь время от времени только им понятными словами.
Это хождение длилось около получаса, как вдруг другие типы с менее отталкивающими лицами присоединились к первым и, поприветствовав их на том же языке, бросили на землю тяжелые цепи и бесчисленные кандалы, которые они принесли с собой.
Это были заключенные Бисетра, исполнявшие в тюрьме роль слуг.
— Ох, и тяжелый у вас нынче денек! — сказал один из тех, что находились в первой группе, человеку из числа новоприбывших, отиравшему с лица пот.
— И не говорите! — отвечал тот, кивнув на кандалы, которые он только что сбросил на землю. — Я принес в три раза больше обычного.
— Их, значит, много? — продолжал первый.
— Около трехсот.
— Никогда не видел такой цепи.
— Это не считая цепей, которыми их свяжут на этапе.
— Их, что же, отправляют без суда и следствия? Я внимательно читаю газеты, но видел сообщения только о девяти осужденных.
— Кажется, все остальные — завсегдатаи.
— Вы их знаете?
— Я? — ужаснулся заключенный. — Фи! Что вы!
В эту минуту из замка донесся свисток.
— По местам! — строго приказал новоприбывшим человек из первой группы.
Те выстроились вдоль стен двора, держа перед собой кандалы.
Как только был дан свисток, отворилась небольшая дверь, вернее калитка во второй двор, и толпа из тридцати или сорока осужденных потекла в главный двор, если можно так выразиться, на поводке у солдат.
Едва войдя во двор, каторжники, жадно вдыхая воздух, громко закричали от радости, и им издали ответил далекий рев. Это был другой этап каторжников, ожидавших своей очереди.
Люди, которых мы первыми увидели во дворе, набросились на осужденных, сорвали с них всю одежду, стали искать в самых потайных уголках их тел оружие, инструменты, деньги или еще что-нибудь недозволенное.
Когда с этим делом было покончено, другие люди, выполнявшие роль гардеробщиков швырнули им, как кость собаке, нечто вроде серых халатов, чтобы прикрыть их наготу.
Пока каторжников раздевали и одевали, тюремщики, в чьи обязанности входило заковать осужденных, разложили на каменном полу тяжелые ошейники.
Снова раздался свисток.
По этому сигналу каждый каторжник был поставлен позади треугольного металлического ошейника, и тюремщики, отвечавшие каждый за свой ошейник, надели их своим подопечным. Как только пленники получили по ошейнику, человек огромного роста и устрашающего сложения вышел из темного угла, где он стоял до сих пор (он как бы отделился от стены), держа в руках тяжелый молот, который мог бы напугать изобретателя кузнечного дела Тувалкаина и патентованного специалиста Вулкана.
Это был тюремный кузнец.
При виде великана-молотобойца каторжники затрепетали и на мгновение отдаленно напомнили травинки, соседние с той, которую только что скосили: они дрожат от корня до головки.
Да и было от чего задрожать.
Кузнец, вооруженный своим тяжелым инструментом, прошел позади каждого из осужденных и одним ударом вгонял штырь, скреплявший треугольный ошейник; каторжники от ужаса не могли поднять головы.
Когда с одной партией было покончено, по свистку вывели другую партию, затем третью и так далее, пока не набралось триста человек.
Когда все они оказались во дворе, их сковали по двое. Удерживавшая их цепь проходила от ошейника к поясу, снова поднималась к ошейнику следующего каторжника и так до конца колонны, которую соединяла бесконечная продольная цепь.
Однако этим не ограничивалось безобразное зрелище. Особый ужас и, если можно так сказать, особенную живописность ему придавало поведение действующих лиц.
Хотя все они были собратьями по преступлениям и друзьями по несчастью, хотя они были скованы одной цепью и, по всей видимости, принуждены провести остаток дней вместе, они не ладили, держались отчужденно и поносили друг друга.
Среди них два наших знакомых (Этеокл и Полиник) являли печальный пример старой дружбы, рухнувшей в час общей опасности. Мы хотим сказать о Мотыльке и Карманьоле, которых соединило одной цепью, несомненно, само Провидение.
Мотылек ругал Карманьоля, Карманьоль оскорблял Мотылька. Поверите ли? Тот же градус широты, под которым они родились, явился, так сказать, причиной того, что так грубо проявился этот антагонизм.
Южанин из Марселя состязался в оскорблениях с южанином из Бордо, а тот называл товарища ротозеем.
Стальной Волос и Овсюг, фигурировавшие в этой сцене, скованные одной цепью, тоже являли собою жалкое зрелище. Овсюг называл Стального Волоса солдафоном, а тот его иезуитом.
С другой стороны, в тени у самой калитки, почти в конце колонны рафаэлевский Габриель, опустив голову, казалось, лишился чувств в объятиях своего верного друга Жибасье и, похожий на раскаявшегося грешника, вызывал сострадание у зрителей.
Все повидавший и ничему уже не удивляющийся, Жибасье казался главарем всей банды, душой всей цепи.
Разумеется, все уставившиеся на него любопытные действовали ему на нервы, но он старался не обращать внимание на толпу или, точнее, не скрывал своего к ней презрения.
Безмятежное лицо, ясный взгляд, улыбающиеся губы — все это свидетельствовало о том, что он погружен в задумчивое и отчасти мечтательное состояние, в котором угадывались и сожаление и надежда.
В самом деле, разве не оставлял он позади себя печальные воспоминания? Разве не был он обожаем в двух десятках кружках, оспаривавших славу назвать его своим президентом? Разве самые знатные женщины столицы не рвали его друг у друга из рук? И не в знак ли траура по уезжающему горячо любимому сыну было черным небо в тот день?