Сальватор
Шрифт:
Жибасье! Агент-феникс, rara avis [71] — олицетворение шпика, человек непредсказуемый, неутомимый, способный к перевоплощениям не хуже индийского бога!
Вот о чем размышлял начальник тайной полиции, выпроводив Стального Волоса с Мотыльком и ожидая Жибасье.
— Ну, надо — так надо! — пробормотал он.
Позвонив дежурному, он опять сел в кресло и закрыл лицо руками.
Дежурный ввел Жибасье.
В этот день Жибасье выглядел франтом: на его ногах красовались шелковые чулки, на руках — белые перчатки. На порозовевшей физиономии радостно сияли обыкновенно тусклые глаза.
71
Редкая птица (лат.). — Ювенал, «Сатиры», VI, 165.
Господин Жакаль поднял голову и поразился пышности его костюма и необычному выражению лица.
— У вас сегодня свадьба или похороны? — спросил он.
— Свадьба, дорогой господин Жакаль! — отозвался Жибасье.
— Ваша собственная, может быть?
— Не совсем, дорогой господин Жакаль. Вы же знаете мою теорию брака. Впрочем, это почти так, — самодовольно прибавил он. — Невеста — моя старая подружка.
Господин Жакаль набил нос табаком, будто удерживаясь от замечаний, с которыми собирался обратиться к Жибасье по поводу его теории относительно женщин.
— Имею ли я удовольствие знать мужа? — помолчав немного, спросил он.
— Вы его знаете, по крайней мере, понаслышке, — отвечал каторжник. — Это мой тулонский приятель, с которым мы так ловко сбежали с каторги: ангел Габриель.
— Помню, — покачал головой г-н Жакаль, — вы мне рассказывали эту историю на дне Говорящего колодца, откуда я имел удовольствие вас вытащить. Замечу, между прочим, что это мне стоило насморка, от которого я до сих пор еще не отделался.
Будто желая придать своим словам больше веса, г-н Жакаль закашлялся.
— Хороший кашель, — заметил Жибасье, — не сухой, — прибавил он в утешение. — Один из моих предков умер в сто семь лет, удирая с шестого этажа вот с таким же точно кашлем.
— Кстати, о побеге, — ухватился за его слова г-н Жакаль. — Вы никогда мне подробно не рассказывали о своем; я знаю в общих чертах, что вам с ангелом Габриелем помог санитар, но чтобы его подкупить, необходимы были деньги. Где вы их взяли? Ведь не от каторжных трудов у вас завелись денежки?
Жибасье из розового стал багровым.
— Вы краснеете, — с удивлением отметил г-н Жакаль.
— Простите, господин Жакаль, — сказал каторжник, — но мне пришло в голову одно из самых неприятных воспоминаний моей бурной жизни, а потому я не могу удержаться и краснею.
— Неприятное воспоминание о каторге? — спросил г-н Жакаль.
— Нет, — отвечал Жибасье, нахмурившись. — Я вспомнил о своем побеге, вернее, о таинственной даме, которая мне помогла.
— Фу! — произнес г-н Жакаль, бросив на Жибасье презрительный взгляд. — Это может навсегда отбить охоту к прекрасному полу.
— Именно эта таинственная дама, — продолжал каторжник, словно не замечая презрительного выражения своего патрона, — и вышла сегодня замуж за ангела Габриеля.
— А ведь вы меня уверяли, Жибасье, — строго заметил начальник полиции, — что этот каторжник за границей.
— Это верно, — с некоторой гордостью отвечал Жибасье. — Он ездил просить согласия своих родных и получить бумаги.
— Вас, кажется, арестовали вместе?
— Да, дорогой господин Жакаль.
— Как фальшивомонетчиков?
— Будьте снисходительны, благородный патрон. Деньги подделывал ангел Габриель, я же невежествен по части металлургии.
— Будьте и вы снисходительны, дорогой господин Жибасье: я путаю поддельные деньги с подделанной подписью.
— Это совсем разные вещи, — серьезно заметил Жибасье.
— Если память мне не изменяет, начальник тулонской каторги получил однажды от министра юстиции папку с неким личным делом. В нем имелись все документы за всеми официальными подписями, необходимые для освобождения одного каторжника. Эти документы исходили от вас, не так ли?
— Это было сделано для освобождения ангела Габриеля, дорогой господин Жакаль. Это один из самых филантропических поступков моей непутевой жизни, и я бы скромно промолчал, если бы вы не заставили меня в нем признаться.
— Ну что вы, это еще пустяки, — продолжал г-н Жакаль. — Я не помню, за что вы угодили на каторгу в третий раз? Будьте добры освежить мою память.
— Понимаю, — сказал каторжник, — вы решили испытать мою совесть и ждете от меня полной исповеди.
— Совершенно верно, Жибасье, если, конечно, вы не видите в этом признании какого-нибудь серьезного препятствия…
— Отнюдь, — возразил Жибасье. — У меня тем меньше оснований для сомнения, что вам довольно перечитать газеты того времени, и вы все будете знать.
— Начинайте.
— Было это в тысяча восемьсот двадцать втором или двадцать третьем году, я уж теперь точно не помню.
— Это и не обязательно.
— Год выдался урожайный: никогда еще так не золотились хлеба, никогда еще так не зеленели виноградники.
— Позвольте вам заметить, Жибасье, что хлеб и виноград не имеют к делу ровно никакого отношения.
— Я только хотел сказать, дорогой господин Жакаль, что жара в тот год стояла страшная. Я три дня как сбежал с брестской каторги и прятался в одном из ущелий, опоясывающих побережье Бретани; у меня не было ни пищи, ни воды; внизу подо мной несколько цыган в лохмотьях обсуждали мой побег и говорили о ста франках, обещанных за мою поимку. Вам известно, что каторга для этих кочующих таборов — щедрый кормилец. Они питаются дохлой рыбой, которую выбрасывает море, и живут охотой на каторжников. Цыгане хорошо знают непроходимые леса, узкие тропки, глубокие ущелья, одинокие лачуги, где сбежавший каторжник будет искать приюта. С первым же пушечным выстрелом, возвещающим о побеге, цыгане вылезают словно из-под земли с палками, веревками, камнями, ножами и пускаются в погоню со злорадством и жадностью, свойственными всей их породе.