Самая-самая, всеми любимая (и на работе тоже все о’кей)
Шрифт:
04.14. Встаю и пью воду. Все еще побаиваюсь Хабера.
06.17. Просыпаюсь в холодном поту. На этот раз Петер Хабер протаранил катером мою квартиру, так что я еле успела спрятаться в кухне, вжавшись в плиту и не смея вдохнуть, чтобы он меня, не дай Бог, не заметил, пока рыскал по дому с краном наизготовку.
06.48. Не могу заснуть. Встаю. Видимо, смотреть столько детективов подряд вредно для организма. Десять раз подряд переписываю свои реплики в блокнот. Пытаюсь проговорить их вслух. Звучит все это довольно нелепо. Наверное, оттого, что за окном такая рань и мне приходится разговаривать сама с собой.
В 9.00 я должна быть на пробах. Я решаю пройтись пешком до Дома кино, расположенного в районе Гердет, чтобы
Меня тут же вызывают, я даже не успеваю собраться с мыслями. Захожу в огромный зал, который оказывается студией, где сидит парень лет тридцати пяти, ассистент по кастингу. Он просит адресовать реплики ему. Он будет мне подыгрывать, одновременно снимая все происходящее на камеру. Добавляет, что я могу начинать, как только буду готова. Я совершенно не чувствую себя готовой. Ни на грамм. В башке моей творится что-то странное, мне кажется, что коридор Дома кино как две капли воды похож на тот, что мне сегодня снился, в голову лезет какой-то бред про Петера Хабера, и я начисто забыла весь текст.
— Ничего-ничего, — успокаивает меня ассистент, украдкой поглядывая на часы, — сейчас перемотаем кассету назад и начнем сначала. Не волнуйтесь, Белла. Вдохните глубже.
Я наскоро проговариваю про себя реплики. В голове полная каша. Да ведь они у меня от зубов отскакивали, когда я выходила из дома! Господи, ну почему все так сложно?! Я же сделала все, чтобы получить эту роль! Попыталась досконально изучить тему, как следует подготовиться — а когда наконец пришло время показать себя, все коту под хвост. И так всегда! Сколько бы я ни билась, сколько бы ни брала частных уроков, ни таскалась по театральным школам, ни рассылала резюме по театрам, ни обзванивала режиссеров, сколько бы ни унижалась, чтобы заполучить хоть какую-нибудь стоящую роль, как только мне выпадает малейший шанс — все летит к чертям. Уж слишком велики ставки. Меня переклинивает, и все тут. Нет, ну до чего же несправедливо! Неожиданно для себя слышу собственный голос:
— Включите камеру, черт с ними, с репликами, я вам сейчас кое-что другое сыграю.
Затем встаю, скрестив руки на груди, и говорю прямо в камеру:
— Слышь, ты, Мартин Бек, а не пошел бы ты со своим гребаным краном, я тебя не боюсь, меня на понт не возьмешь, хоть ты уже сто лет живешь как ищейка, ешь как ищейка и ссышь как ищейка. Думаешь, раз я тут новичок, можешь за мной гоняться на своем навороченном катере и всячески гнобить только потому, что ты обедаешь с настоящими полицейскими, которые всё тебе рассказывают, поскольку ты знаменитость, — и вообще, позвони уже этому мудаку Хольстрему, если он, конечно, еще на вскрытии.
После этого я выхожу из студии. Иду по улице против ветра и реву. Рву в клочья три листа формата А4, на которых записаны реплики, и швыряю по ветру. Я плачу и не могу остановиться. Черт-черт-черт!
Закрываю входную дверь. Ложусь на пол в коридоре. О’кей. Намек понят. Хватит витать в облаках. Пора уже смириться с тем, во что меня так упорно тыкает носом жизнь. Актрисой мне не быть. Пора расстаться с наивными детскими мечтами и признать факты. Хорошо. Замечательно. Просто зашибись. Я сдаюсь. Завязываю с театральной карьерой. Все. Я больше не могу. Полный облом с пробами стал последней каплей.
С этой минуты я буду заниматься чем-нибудь другим, от чего не бывает так больно. Ничто так не подрывает веру в себя, как работа актера. Как будто нарочно продлеваешь школьную муку на уроках физкультуры, когда ты стоишь в шеренге,
С этим этапом моей жизни покончено.
Больше никогда не буду унижаться!
Я достаю большой черный мусорный мешок и швыряю туда папки с театральными пособиями, старые пьесы с ролями, которые хотела бы когда-нибудь сыграть, если найдется подходящий режиссер: «Кто боится Вирджинии Вульф» (сначала мне нравилась роль девушки, сказавшейся беременной, а в последнее время — роль напившейся Марты), «За закрытыми дверями» (любая роль, за исключением мужика и коридорного); выбрасываю свои упражнения по технике речи со всякими там прилле-пралле-пролле и инструкциями, согласно которым нужно принять какое-нибудь дико неудобное положение, чтобы заполнить все полости тела воздухом, и с надутыми до предела щеками произнести: «Ура!» (например, встаешь на колени, задрав задницу и прижавшись щекой к полу, и кричишь — УРА!). Я запихиваю в мешок папку с монологами, которые читала на вступительных в театральное, — сцена на балконе из «Ромео и Джульетты» (я, кстати, прошла-таки на второй тур), монолог Анны Франк, когда она стоит на табуретке и смотрит в окно (провалилась, успев произнести лишь три слова: «Смотри, Петер, смотри», — только я хотела продолжить «я вижу небо», как кто-то из членов комиссии перебил меня: «Спасибо, достаточно», и мне пришлось покинуть сцену). Выбрасываю каталог работников кино, где напротив имени каждого режиссера я тщательно записала, кто что ответил на мой телефонный звонок. Пихаю в мешок уродливое зеленое платье, в котором выступала в выпускном спектакле школы Калле Флюгаре (я играла старшую сестру в «Доме Бернанды Альбы») — все на помойку, все! Старые видеокассеты со всякой корпоративной хренью, в которой я снималась (например, как продавцы хлебного отдела магазина «Консум» должны обращаться с покупателями, где я играла с Ярлом Борссеном, он там выступал в роли заведующего, а я — новой сотрудницы в белом бумажном колпаке). Выбрасываю целую стопку своих фотографий, которые прилагала к рассылке, — я сижу на небольшой белой лестнице и гляжу прямо в камеру; и хотя мне всегда казалось, что я на ней смотрюсь довольно мило, сейчас становится ясно, что вид у меня жалкий и несчастный.
Я навсегда расстаюсь со своими смешными мечтами и надеждами на то, что когда-нибудь настанет и мой черед, а по радио звучит: «Вот оно счастье — и замков не надо, весь этот мир — есть ли лучше награда?» Я уже так разошлась, что не могу остановиться — иду в ванную и выбрасываю давно засохший лак для ногтей, высохшую тушь для ресниц, специальный скраб, которым нужно натираться перед тем, как идти на пляж, чтобы как следует загореть, но который давно не открывается. Протираю зеркало. Вижу свое отражение. Заплаканная неопрятная неудачница средних лет, потихоньку обрастающая лишним жирком. С растрепанными волосами и неухоженной кожей. Фу!
Я оттираю ванну, но не успеваю взяться за раковину, как звонит телефон.
— Алло, Белла слушает.
— Это Клефельдт. Будьте добры, сделайте потише ваш граммофон. Грохочет на весь дом.
— Это радио. Я слушаю…
— Меня не интересует, что вы слушаете. Будьте добры убавить звук. Нельзя же так. Вы, между прочим, здесь не одна.
— Хорошо, я выключу. Довольны?
— Здесь, между прочим, кроме вас…
— Я уже выключила.
— А, ну тогда все. До свидания.
Только я могла поселиться этажом ниже своего домовладельца. Такое ощущение, словно он стоит у меня под дверью и дожидается малейшего повода на что-нибудь пожаловаться. Я замечаю мигающую лампочку автоответчика.