Самая шикарная свадьба
Шрифт:
Пятки вместе, носки тоже – ступни ног не выворочены, как в четвертой, а параллельно плотно прижаты друг к другу, как, впрочем, и колени. Все дело в икрах – они выгибаются, образуя баранку, и моментально мои красивые (до колен) ноги превращаются, превращаются… в кривые конечности человека, который всю свою жизнь занимался конным спортом или просидел с малых лет верхом на бочке.
Влас залился детским смехом, глядя на мои уродливые, изменившиеся до неузнаваемости ноги.
– Ха! Ха! Ха! Машка, ну как они у тебя так гнутся! Ну, научи меня! – он попытался по обыкновению встать в шестую позицию,
Я показала язык и убежала в спальню – стертые документы были прощены и забыты.
Я встала поздним утром (Влас уже давно трудился на благо отечества), потянулась и, зевая, решила обойти новое пристанище. И вдруг на дверце холодильника под моим плакатиком о вреде обжорства я увидела новый, написанный крупными буквами: «НЕ СТОИТ МОРИТЬ СЕБЯ ГОЛОДОМ. ОТ ЭТОГО ПОРТИТСЯ НЕРВНАЯ СИСТЕМА», я ринулась в туалет – под объявлением «Потише! Ты не одна!» висело: «НЕ НАДО СТЕСНЯТЬСЯ – ЧТО ЕСТЕСТВЕННО, ТО НЕ БЕЗОБРАЗНО!», в коридоре, над калошницей – «НЕ МЕШАЛО БЫ ПЕРЕОБУТЬ ТАПОЧКИ, НЕХОРОШО ТАСКАТЬ УЛИЧНУЮ ГРЯЗЬ ДОМОЙ!», на куче с моими тряпками валялась бумажка с надписью: «НЕ РАЗБРАСЫВАЙ ВЕЩИ, ПРИУЧАЙСЯ К ПОРЯДКУ», и, наконец, когда я опустилась в гостиной на мягкое кожаное кресло, узрела еще одну памятку на бочке с пальмой: «НЕ ТУШИТЬ ОКУРКИ В ЦВЕТАХ – ДЛЯ ЭТОГО ЕСТЬ ПЕПЕЛЬНИЦА».
Я сварила кофе, села в гостиной и закурила. Если б рядом был Влас, он снова бы сказал, что курить по утрам вредно. Мне стало не по себе – я вдруг почувствовала, что моя жизнь как-то сужается, приобретая все новые и новые ограничения, словно Влас возводит вокруг меня высокий частокол. Не курить по утрам, не бросать окурки в бочки с пальмами, не разбрасывать вещи, также не стоит прикасаться к его компьютеру, а то снова придется вставать в шестую позицию. А вчера даже не дал мне насладиться обществом моих верных подруг.
«Нет, я, конечно, не отрицаю, что нельзя разбрасывать вещи и тушить окурки в цветочных горшках и что во многом Влас прав, но на меня, привыкшую в течение трех лет холостяцкой жизни делать что хочется и когда хочется, новый уклад несколько довлеет. Страшит даже!» – подумала я и, машинально потушив окурок в бочке с пальмой, набрала номер Иннокентия.
– А-алле-е? – вопросительно раздалось в трубке, и мне показалось, что бывший бабушкин ученик не один, что к телефону подошла какая-то девица – не исключено, что Лида Сопрыкина.
– Добрый день, будьте добры Иннокентия к телефону, – попросила я, и сердце мое упало – если Иннокентий не один, плакал наш гениальный план, разработанный вчера в кафе при участии любителя русской словесности.
– Ой! Это я, Магья Лексевна! – задыхаясь от радости, взвизгнул он.
– Что ты сегодня делаешь, Иннокентий? – спросила я и, затаив дыхание, ждала, что он ответит. Но он ничего не отвечал – он молчал как рыба. – Алле? Иннокентий?
– Я тут.
– Можно к тебе сегодня приехать в гости?
– Да, да, да! –
«Надо же, странный какой», – подумала я и снова набрала его номер:
– Иннокентий, а ты мне не скажешь свой адрес?
– Зачем? – подозрительно спросил он.
– Как же я к тебе в гости приеду, не зная твоего адреса? – удивилась я. Он молчал. Я поняла, что надо действовать напролом, иначе наш гениальный план разлетится подобно карточному домику. – Нет, если ты, конечно, не хочешь меня видеть, то можешь не говорить своего адреса. Тогда я просто не приеду, и мы с тобой не увидимся, – он молчал как партизан. – Ты меня слышишь?
– Да.
– И мы с тобой не увидимся, – повторила я и угрожающе добавила: – Никогда!!!
– А ты жениться на мне обещала, – капризно заметил он.
– Но не все сразу, Иннокентий, нужно запастись терпением.
– Пгавда женишься? – подозрительно спросил он.
– Я никогда не обманываю! Ведь я обещала тебе позвонить и вот звоню, – мое терпение было на исходе. – Так ты дашь адрес или нет?
Наконец он раскололся и продиктовал свой несчастный адрес, а потом сбивчиво и нудно принялся объяснять, как дойти от метро до его дома.
Двадцать минут четвертого за мной заехали девчонки, и мы отправились к Анжелиному мужу.
– Едва вырвалась с работы! – воскликнула Пулька, когда мы отъехали от дома Власа.
Ползли мы еле-еле, наконец Пулькина «каракатица» остановилась у девятиэтажного дома с одним-единственным подъездом.
– Анжел, а Лидии Михайловны точно дома нет? – с тревогой в голосе спросила Пуля.
– Да они с моим отцом с Кузькой и Стехой сидят!
– Слушай, а что это с внуками все время твой отец со свекровью сидит? – спросила я. – А Нина Геннадьевна где?
– Мамаша сегодня в Серпухов поехала.
– Зачем? – удивилась Икки.
– К иконе чудодейственной приложиться. Есть там одна икона от пьянства – «Неупиваемая чаша», так вот она решила припасть к ней, попросить за нас с Михаилом.
– Девочки, идемте, все вместе, – сказала Пулька, и мы решительно направились «в гости» к Анжелкиному мужу.
Огурцова открыла дверь запасными ключами. Казалось, в квартире никого не было, но Анжела уверенно пересекла комнату, открыла дверь – там оказалась еще одна, маленькая: среди пустых бутылок из-под пива, водки и дешевого вина на грязном, сером белье возлежал Михаил в джинсах, футболке и сандалиях и, уткнувшись в подушку, спал мертвецким, пьяным, тяжелым, беспробудным сном.
Больше всего меня поразила разница между идеально чистой большой комнатой (видимо, здесь обитала Лидия Михайловна) и свинарником, где спал чернобровый детина. Хоть у Лидии Михайловны обстановка была более чем скромная, но повсюду – на столе, на тумбочке – красовались кипенные салфетки, связанные крючком вручную, на кровати – подзоры – все беленькое, чистенькое. Причем у меня сложилось такое впечатление, что все эти видимые атрибуты мещанства (как то салфеточки или кружавчики) не несли тут филистерской функции, а скрывали ободранные подлокотники кресел и облезший лак мебели. Судя по всему, Лидия Михайловна была замечательной хозяйкой – находчивой, рукодельной и чистоплотной.