Самая страшная книга 2024
Шрифт:
Лезвие пробило шкуру, ушло глубоко в бедро. Брызнула кровь. Оглушительно взревев, чудовище схватило клинок левой лапой и рвануло его в сторону, выдрав саблю и из раны, и из руки врага.
Обезоруженный псоглавец попятился и, еще сильнее ссутулившись, сипло зарычал. Оборотень рыкнул в ответ, отбросил саблю и, припадая на раненую ногу, принялся боком обходить противника посолонь, не сводя с него взгляда, принюхиваясь, примериваясь, готовясь к броску. Псоглавец повел себя так же.
Два окровавленных нелюдя, рыча и скалясь, кружили возле Тишки, который, совсем обессилев, перевернулся на спину и безучастно
Тишка смотрел на небо, а потому увидел – но ничуть увиденному не удивился, – как псоглавец вдруг поднял кверху левую руку с хищно расставленными пальцами и одним движением сгреб целую горсть звезд. Там, где он дотянулся до неба, осталась черная проплешина, пустая и холодная. Тишка засмеялся, радуясь чуду, но этого смеха никто уже не услышал.
Размахнувшись, псоглавец бросил собранные звезды в оборотня. Рой огромных раскаленных, ослепительно-белых искр осыпал растерявшееся чудовище, прожег шкуру, пронизал насквозь плоть под ней, запалил шерсть. Оно отшатнулось, тонко и протяжно взвизгнуло, опрокинулось в траву и принялось яростно кататься по ней, пытаясь погасить пламя и унять боль.
Псоглавец не спеша отыскал на другой стороне тропы свою саблю, подошел к извивающемуся, истошно подвывающему чудовищу и, тщательно примерившись, нанес два удара. Два точных, смертельных удара. Оборотень ткнулся мордой в разрытую в агонии землю и замер.
Почти сразу подпаленная шкура пошла волнами и морщинами, стала съеживаться и разъезжаться, обнажая чистую, белую кожу. Не прошло и минуты, как у ног псоглавца, среди истлевших ошметков чудовища, лежала нагая девушка с тяжелой железной оковиной на левой щиколотке. Из страшных ран, разделивших тело, не выступило ни капли крови.
Псоглавец осенил убитую крестным знамением, потом, слегка пошатываясь, вернулся к Тишке. Тот лежал, выгнувшись дугой и запрокинув голову, вперив остекленевшие глаза в небо. Псоглавец опустил мертвому пастуху веки, тоже перекрестил его и некоторое время сидел рядом, тяжело дыша, собираясь с силами, разглядывая свою левую ладонь, обожженную до черноты. Снова ждал. Но на сей раз не дождался.
Когда на тропу стали возвращаться уцелевшие в бойне волки, он поднялся, процедил сквозь клыки:
– Ладно, старик… Глянем, за что ты так цепляешься… – И направился к воротам. Подошел вплотную, приложил обугленную ладонь к потемневшим от времени, но еще крепким доскам, произнес, взрыкивая и брызгая слюной, Исусову молитву:
– Господи, Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй их, грешных. Аминь.
Едва было сказано последнее слово, с другой стороны стукнулся оземь тяжелый засов. Ворота распахнулись от легкого толчка. Псоглавец пересек двор, поднялся по ступеням крыльца, на пороге остановился, принюхиваясь.
– Прощения прошу, хозяин, – сказал он во мглу сеней, – что без приглашения.
Ответа не было. Псоглавец пожал плечами и переступил порог. Для любого человека внутри дома царила бы совершенная, непроницаемая тьма. Но собачьи глаза различали куда больше, а собачий нос дополнял картину запахами – злыми запахами, говорящими о заточении и мучениях, о слезах, ранах и железе. Держа оружие наготове, псоглавец миновал сени и заглянул в горницу.
Разбросанная утварь, опрокинутый стол, следы громадных когтей на стенах. На полу, среди черепков и обломков, тут и там лежали звенья разорванных цепей. Старик сидел в красном углу в луже крови, привалившись спиной к перевернутой лавке. Правая рука его ниже середины плеча была измята, изжевана так, что, казалось, вот-вот распадется на части. В левой он сжимал саблю.
Псоглавец шагнул в горницу, и половица скрипнула у него под ногой. Старик тотчас встрепенулся, слепо махнул саблей перед собой, вытаращился во мрак, будто и вправду мог в нем что-нибудь разглядеть.
– Не подходи! – прошипел он. – Не по…
Псоглавец подошел. Одним ударом выбил саблю из трясущихся пальцев, и та отлетела, звеня, в дальний угол. Старик сразу сжался, закрыл плешивую макушку рукой, забормотал что-то, неразборчивое даже для чутких собачьих ушей.
– Твой сын мертв, – сказал псоглавец. – В райских кущах одним мучеником больше.
Не поднимая лица, не меняя позы, старик принялся раскачиваться из стороны в сторону. Бормотания его стали громче – теперь среди них можно было ухватить части разных молитв, перемешанные в нелепую богохульную кашу.
– Твоя дочь мертва, – сказал псоглавец. – Что с ней случится дальше, мне неведомо. Ее душа погибла еще весной.
Старик ожесточенно замотал головой, заныл, заверещал, выпрашивая у невидимого отсюда неба прощения и милости. Все его тело ходило ходуном. Стучали зубы, дробя слова в мелкую крошку, лишая их мало-мальски вразумительного смысла.
– Это ведь твоя вина, – сказал псоглавец. – Ты сгубил ее душу. Поддался искушению, подстерег в лесу, снасильничал, а потом, испугавшись, попытался убить. Так?
Старик затих. Всхлипнув, поднял влажные глаза на неразличимого в темноте всезнающего судию.
– Я не понимал, что со мной… – простонал он. – Будто впервые увидал Пелагею. И потерял покой… Ошалел, совсем ошалел. Там… на поляне… я обратился в зверя. Не ведал, что творю…
– Ты сгубил ее душу, – сказал псоглавец. – Но не сумел сгубить тело. И вместо мертвой души оно приняло в себя что-то иное, что-то нечеловеческое, порожденное чащей. То, что откликается на зов полной луны.
Старик кивнул. По морщинистым щекам ползли слезы.
– Твое место в аду, – сказал псоглавец. – До скончания времен и после.
По-прежнему баюкая изувеченную руку, старик неуклюже переменил положение, опустился на колени и нагнулся вперед, вытянув как можно дальше тощую шею.
– Руби… – тихо прошептал он.
Минуту спустя существо в окровавленном подряснике покинуло дом, держа за волосы голову хозяина. Волки, оставшиеся от некогда многочисленной стаи, пировали на тропе за воротами. Опасливо косясь, они расступились перед псоглавцем, но тот даже не взглянул в их сторону. Прихрамывая и то и дело встряхивая обгоревшей кистью, он пошел по тропе в сторону поля.