Самая высокая лестница (сборник)
Шрифт:
Инга кивнула головой.
— И ещё я люблю, — продолжал режиссёр, — растереть между ладонями зелень можжевельника. Тогда от рук долго пахнет хвоей.
Запах земляники незаметно улетучился, и в комнате запахло смолистой хвоей. Инга увидела лес. Почувствовала под ногами мягкий, слегка пружинистый мох. Потом лес кончился, и она увидела луг с белыми колесиками ромашек. Эти колесики от ветра катились по всему полю. А мама наклонялась и собирала их в букет. От ромашек пахло мёдом. Так же как от больших банок в бабушкином буфете.
— Я люблю ромашки, — сказала Инга, — и мама тоже…
— И мама тоже? — переспросил режиссёр. — Ты никогда не снималась в кино?
— Нет, — призналась Инга и испугалась своего ответа.
Может быть, режиссёр сейчас скажет: «Тогда отправляйся
домой». Но режиссёр довольно улыбнулся — она представила себе его улыбку под бородой — и сказал:
— Очень хорошо. Девочка должна быть девочкой, а не артисткой. Ты кем собираешься стать, когда вырастешь?
— Как мама — врачом.
— Будешь лечить детей?
— Нет. Я буду ездить на «скорой помощи»… Я надену мамин белый халат. Он будет впору… когда я вырасту.
— Кино не помешает тебе, Инга, — сказал Арунас.
— Не помешает, — согласилась девочка и вопросительно посмотрела на режиссёра: — А что надо делать?
— Быть самой собой.
— Как это — быть самой собой? — удивилась девочка. — Я не умею…
— Ты сможешь, Инга. — Режиссёр положил на плечо девочки руку. Рука у него была тонкая, длиннопалая, как у музыканта. Инга почувствовала на плече тепло его лёгкой руки. — Хочешь, я тебе поиграю?
Инга не ответила: она ничего не хотела. Арунас подошёл к пианино, стоявшему в углу комнаты, и открыл крышку. Он заиграл незнакомую Инге мелодию, которую нельзя было спеть или станцевать. Её можно было только слушать. Инга обратила внимание на то, что Арунас играет только одной рукой, левой. Правая же без всякого дела лежала на колене. Сперва Инга решила, что режиссёр шутит: играет одной рукой то, что полагается играть двумя. Она заглянула ему в глаза — глаза не улыбались, а борода — жидкая рыжеватая борода — не скрывала печальных складок. Да и музыка была невесёлая. Арунас играл левой, словно правой у него не было вовсе. В какое-то мгновение Инге показалось, что у неё тоже только одна рука. Левая. И всё ей приходится делать одной рукой. Одной, одной, одной…
— Я пойду, — сказала Инга, когда режиссёр кончил играть.
— Иди. Послезавтра приходи снова. Я познакомлю тебя с актрисой, которая будет играть роль матери. Её зовут Гедра… А как зовут твою маму?
— Мамите, — одними губами ответила Инга.
— Она дома?
— Нет… Она уехала… надолго.
— Жаль, — сказал режиссёр, — я хотел с ней поговорить. Надо получить её согласие, чтобы ты снималась. А отец?
— Он тоже… уехал.
— С кем же ты живёшь?
Инга как-то сжалась и ответила:
— Одна. Пока они не приедут.
— Ты самостоятельная, — сказал Арунас.
Инга кивнула головой.
— Можно мне идти?
— Иди, Инга. До послезавтра.
Когда Инга потом вспоминала Арунаса, то почему-то улыбалась. Думала, что улыбалась из-за его бороды, которая кажется ненастоящей, и если дёрнуть её посильней, отвалится. Но дело было не в бороде, а в том, что у этого худого взрослого человека были мальчишеские глаза. Их не спрячешь ни за бородой, ни за очками — они и сквозь очки будут смотреть по-мальчишески. Очень смешно: взрослый человек с мальчишескими глазами. Но смешно только первое время. Потом смех проходит, и оказывается, что человек принёс тебе облегчение. Чем? Как? Трудно ответить, невозможно понять! Только после встречи с ним Инга стала сбегать по лестнице пританцовывая. Один раз чуть не села на ступеньку от этих танцев…
Инга ничего не рассказывала отцу ни про студию, ни про Арунаса. Она ещё не решила для себя, что из этого выйдет. Надо было всё попробовать самой, взвесить, рассчитать свои силы. И тогда уже…
Отец много работал. Приходил поздно. Долго сидел на кухне, не решаясь войти в комнату. Инга уже была в постели, а он всё сидел. Взрослый человек, а так тоскует без мамы. Боится войти в комнату, потому что её там нет.
Иногда Инга просыпалась и в щёлку видела, что в кухне горит свет. Тогда она вставала и шла на кухню.
— Ты почему не спишь?
— А? Не сплю? Я сейчас… зачитался.
— Где же твоя книга?
— Книга? Только что была здесь. Где же моя книга?
Инга брала отца за руку:
— Идём.
И он шёл. С ней он шёл, а один всё не решался. Без мамы он стал каким-то беспомощным.
А Инга со страхом и любопытством ждала встречи с артисткой, которая должна была играть роль мамы.
Инга сидела в репетиционном зале и ждала, как ей велели. Ждала и боялась этой встречи. Потом дверь отворилась, и она вошла. Инга медленно оглянулась.
Нет! Нет! Нет! Это была не мама. Даже не её тень. Всё было другое. И походка, и голос, и запах. Всё, всё, всё! Инга как- то сжалась. Если бы она была ёжиком, то выпустила бы все иголки, превратилась бы в сплошной клубок колючек. А если была бы черепахой, то глубоко спрятала бы голову в круглую костяную коробочку с квадратами на крышке.
У мамы были светлые карие глаза с лучиками в зрачках. А у артистки глаза были большие, серые. И, как показалось Инге, холодные. И волосы у неё были светлые, прямые, до плеч. А у мамы тёмные, короткие — длинные волосы не спрячешь под медицинской шапочкой. И нос, и рот, и подбородок — всё у мамы было другим! Как эта артистка может играть роль мамы, если она совсем не похожа на неё. Совсем чужая!
— Здравствуйте, Инга, — сказала артистка. — Меня зовут Гедра. Нам с тобой придётся вместе работать.
Работать? Инга удивлённо подняла брови. Её пригласили сюда сниматься в кино, а не работать. Может быть, они будут вместе подметать пол или мыть окна? Маме-то она всегда помогала. А этой она не хочет помогать! Нет! Нет! Нет!
— Что же ты молчишь, Инга?
Девочка исподлобья смотрела на артистку.
— Что я должна говорить?
Вопрос смутил Гедру. В нём была какая-то неприкрытая отчуждённость, словно она протянула руку, а ёжик кольнул её.