Самодержавие в истории России

Коллектив авторов

В целом же в польской историографии первых десятилетий XIX в. развивались тенденции эпохи Просвещения, касающиеся типологизации форм власти и ее особенностей. Схема была проста: определенным формам власти в государствах соответствовали конкретные национальные или «племенные» черты. По мнению известного польского историка того времени Иоахима Лелевеля, «республики создавались народами с исключительно позитивными характерами, а деспотии – только с плохими» (2, с. 24). Однако Лелевель не указывал прямо «ни на царя, ни на русских, поскольку в тех условиях, в которых он преподавал в Вильно, это было невозможно» (2, с. 25). Тем не менее в его труде «История Литвы и Руси до унии с Польшей, заключенной в Люблине в 1569 г.» присутствуют утверждения антироссийского характера. И. Лелевель «ставил знак равенства между Россией и царизмом» (2, с. 31). А войны с Россией, которые Польша вела с XVI в., были «прежде всего войнами с деспотичной формой власти» (2, с. 30). Кроме того, по мнению Лелевеля, Россия нуждалась в «славизации», которая достижима только при свержении российского самовластия – «системы, абсолютно чуждой славянскому “племенному духу “» (там же).

Другой польский историк Маурыцы Мохнацкий, автор монографии «Восстание польского народа в 1830 и 1831 гг.» (1834), видел в царской власти «аннексионистскую систему». Более того, он считал, что аннексионистская политика – «это обязательное условие ее существования» (1, с. 31). Народ России, по его мнению, был настолько безграмотным и варварским, что получал удовлетворение от захватов и разделов и представлял собой не «общество», а «орудие» царизма (2, с. 32). Что же касается внутренней политики российских правителей, начиная с Петра I, то для нее была характерна «импровизация», «связанная с неограниченной властью царей» (2, с. 33). Под «имповизацией» Мохнацкий понимал проведение поверхностных реформ, о которых при этом «громко говорили», а также жесткую бесконтрольную политику, отождествлявшуюся с методом захвата власти путем дворцовых переворотов. Он обратил также внимание на повсеместное воровство и взяточничество в России. Кроме того, по его утверждению, нельзя было определить границы самовластия царя. Николай I, например, «мог перестать быть человеком, мог даже, если ему этого хотелось, провозгласить себя четвертым лицом в Троице и стать дьяволом своих подданных – никто во всей России не счел бы это за зло» (2, с. 35).

Во второй главе рассматривается влияние политических изменений в Речи Посполитой последней трети XVIII в. на формирование пророссийского направления польской исторической мысли. В конце XVIII – начале XIX в. термин «нация» был неотделим от понятия «государство». Поэтому после разделов Речи Посполитой польская нация осталась без «необходимого политического фундамента» (2, с. 105). Но в XIX в. довольно быстро произошло разделение вышеуказанных понятий, и поляки поняли, что народ может существовать и без собственной государственности. Судьба польского вопроса связывалась тогда с необходимостью признания гегемонии Российской империи, что изначально воспринималось как норма, поскольку Россия была государством «братского» славянского народа, а владелец большей части польских земель Александр I, казалось, решил «порвать с деспотичными традициями своих предшественников» (2, с. 106). Однако позднее выяснилось, что жесты и слова российского императора не будут воплощены в жизнь, и поляки не получат желаемой независимости. Некоторым польским мыслителям ситуация представлялась безвыходной. Так, исследователь из среды эмиграции Адам Гуровский указывал «на невозможность политического существования Польши, на совершенство России как государства, а также на необходимость признания ее гегемонии в славянском мире» (2, с. 108). Но все же в эмиграции преобладало критическое направление польской историографии, а в Польше историки в силу обстоятельств старались представить российский царизм как лучшее воплощение первых монархий в славянских странах. Исследователей особенно интересовала личность Петра Великого. Так, например, Адриан Кжижановский представлял Петра I как монарха, «посланного Богом» (2, с. 117). А Леон Рогальский, автор изданной в Варшаве в 1851 г. биографии Петра Великого, писал о «величии и гениальности» Петра I (2, с. 118).

Третья глава монографии посвящена вопросу о влиянии Октябрьской революции на представления польских историков о Российской империи. Автор задается вопросом о том, поверили ли русисты возрожденной Польши в «новую эпоху, которая принесет человечеству самую счастливую из возможных и при этом научно обоснованную форму существования» (2, с. 161). И отвечает, что не поверили. Они лишь писали о том, что империя является теперь не российской, а пролетарской, более того, она уже не совсем похожа на империю (там же).

Наиболее ярким представителем послереволюционной польской историографии был Ян Кухажевский, автор семитомного труда «От белого царизма к красному», посвященного истории России от конца правления Александра III до 1917 г. В нем Кухажевский писал, что царская система власти была «выражением “национально-государственной” мегаломании и ксенофобии» (2, с. 167). Об этом свидетельствовал тезис московской политической доктрины о том, что только российский царизм находится на страже «чистого» христианства, а «католицизм – это отступление от него и ересь» (там же). Пытаясь найти отличия царской России XVI–XIX вв. от Российской империи начала XX в., Кухажевский утверждал, что «составные части системы те же самые: сущность осталась прежней» (2, с. 170).

Другие польские историки межвоенного периода тоже выделяли негативные черты царизма и отдельных правителей России. Так, Владислав Конопчиньский сомневался в гениальности Петра Великого. В своей работе «Времена абсолютизма, 1648–1788» он писал, что гениями называют правителей, создавших что-то новое, оригинальное, масштабное, а Петр I «в этом отношении сделал немного» (2, с. 239). Еще один исследователь, Казимеж Тышковский, размышляя в 1924 г. об изданной в Советском Союзе книге Роберта Виппера, посвященной Ивану Грозному, отмечал следующее: «Вся симпатия автора находится на стороне самодержавия, которое для него является более демократичным, чем либерализм боярской аристократии; автор опускается даже до апологии тирании, имевшей опору в низших слоях общества. Трудно не заметить в этом сходства с сегодняшней Москвой» (2, с. 242).

В заключение А. Вежбицкий пишет, что «исторический путь России проходил от деспотизма к деспотизму (от белого до красного царизма)» (2, с. 243). А польские историки описывали конкретные черты той или иной эпохи. В целом для имперской России были характерны «агрессивность, всевластие», а также «милитаризация государственных структур, коррумпированная бюрократическая машина» и т.д. (там же). Что же касается «красного царизма», то появление этого понятия было связано с типичной для России формой правления – бесконтрольного самовластия. В то же время, как пишет автор, трудно понять, что сыграло решающую роль в становлении тоталитарного режима в стране – русские государственные традиции или заимствованная у Запада идеология марксизма (2, с. 248).

Монография Б. Зентары «Старая Россия: Деспотизм и демократия» (3) состоит из предисловия, написанного профессором Варшавского университета д-ром Б. Новаком, введения и пяти глав. В предисловии Б. Новак пишет, что книга Зентары «содержит сенсационные мысли и тезисы», «на каждой странице преобладают самостоятельные оценки» (3, с. 6). Сам автор во введении отмечает, что в данной монографии «представлен краткий очерк истории Древней Руси и появившихся после ее распада позднесредневековой России и России Нового времени – от начала государственности до формирования системы российского абсолютизма (самодержавия) в его новой форме в XVIII веке» (3, с. 9). Задача Зентары заключалась в том, чтобы «показать, как восточнославянское общество, изначально не отличавшееся составом, устройством и культурой от своих западнославянских собратьев, приобрело специфические черты, выражением которых была централизация государственной власти, абсолютным и бесконтрольным образом господствующей над низшими, да и всеми слоями населения» (там же).

В первой главе, посвященной домонгольскому периоду в истории России, Б. Зентара констатирует, что «судьбы восточной ветви славян складывались не так, как судьбы их западных собратьев» (2, с. 11). Восточные славяне расселились на землях, через которые перемещались кочевые народы тюркского происхождения. На их территориях в IX в. существовали племенные союзы во главе с князьями. На юге воевали друг с другом поляне, древляне и северяне, на севере наиболее сильным племенем были ильменские словене, совершавшие набеги на земли угро-финских племен. В том же IX в. на восточнославянских землях появились скандинавы, которых на Востоке называли варягами. В русских источниках под 862 г. значится призвание на княжение в Новгород Рюрика, вождя руссов (2, с. 18). Б. Зентара говорит о «шведском происхождении» этой группы варягов. Об этом, по его мнению, свидетельствует тот факт, что в современном финском языке шведы именуются словом «Ruotsi» (там же).

В то же время другая группа руссов под предводительством Аскольда и Дира заняла Киев и освободила киевлян от уплаты дани хазарам. Но в 882 г. новгородский князь Олег предпринял поход на Киев и захватил этот город, ставший центром объединенного восточнославянского государства. Власть в государстве передавалась по наследству в рамках династии Рюриковичей. На Западе оно воевало с Польшей, а на востоке «уничтожило Хазарский каганат, но столкнулось с сильным государством волжских болгар» (3, с. 25). Князья из рода Рюриковичей не обладали абсолютной властью, а были прежде всего «предводителями дружин, вождями и судьями» (3, с. 25). Каждый из княжеских сыновей имел право наследования земли, что создавало предпосылки к феодальной раздробленности.