Самодержавие в истории России
Шрифт:
Точно так же и само «лествичное» перемещение князей с одного стола на другой, в той или иной мере характерное для всей истории Древней Руси, оставляло не меньше поводов для конфликтов, связанных с претензиями князей на больший или меньший по значению стол. С князьями должен был перемещаться и их двор – дружина. Оставшиеся же без князя дружинники, особенно старшая дружина, те мужи – бояре, которые уже успели обзавестись собственными дворами и селами, оставались если не в бесправном, то в угрожаемом положении. Их владельческие права были к началу XII в. защищены законом (Пространная Правда), но гарантом закона выступал опять-таки князь.
Оседание дружины, прежде всего боярства, в городах и селах, формирование вотчинной системы землевладения приводило к тому, что боярство было заинтересовано либо в прочной княжеской власти на местах (ее смена приводила к восстаниям и грабежам боярского имущества), либо, напротив, в полной зависимости князей от местных верхов, как это сложилось в Новгороде (12, с. 133–134, 136).
Система «родового сюзеренитета» открывала перед князьями Рюриковичами две возможности: восстановление целостности владения путем борьбы и уничтожения родичей или раздел страны на ряд волостей-княжений. Однако, что характерно, ни Владимир, ни Ярослав, устранив братьев-соперников и восстановив единовластие, не сумели изменить саму систему corpus fratrum, порождавшую острые конфликты. Попыткой выработать некую систему престолонаследия, которая, с одной стороны, покоилась бы на родовом сюзеренитете, а с другой – гарантировала сохранение государственного единства, А.В. Назаренко считает «ряд» (или, как его иногда называют, «завещание») Ярослава. Суть его состояла в регламентации взаимоотношений между сонаследниками-братьями при выделенном положении старшего (сеньорат), роль которого, впрочем, сводилась к роли гаранта политической стабильности родовой системы (11, с. 515–517). Однако примечательной особенностью «завещания» Ярослава, как отмечают С. Франклин и Дж. Шепард, является отсутствие самой концепции «единовластия», как если бы киевский князь был только по виду монархом, но не монархистом в действительности, склонным увековечить монархическую систему власти. В результате оказалось, что возведенный Ярославом квазиимперский по своему внешнему виду фасад не был подкреплен созданием квазиимперской политической структуры, а на практике была отброшена даже ее видимость (21, с. 248). Порядок правления, установленный Ярославом для сыновей, был нарушен уже зимой 1066–1067 гг., и политический кризис, то затухая, то обостряясь вновь, приобрел практически перманентный характер. Что касается самой княжеской власти, то заимствованные представления о кагане или царе исчезли, оказавшись неприемлемыми для сложившейся политической культуры, не монархической по своей сути (21, с. 290–291).
Парадокс, таким образом, заключался в том, пишет В.Я. Петрухин, что те силы – князь и дружина, – которые были главным консолидирующим фактором в IX–X вв., в XI в. стали фактором нестабильности и дезинтеграции. Раздачи городов и «волостей» Владимиром Святым и Ярославом Мудрым своим сыновьям были одновременно и условием единства Русской земли под властью единой династии Рюриковичей, и основанием для княжеских усобиц в силу существования «лествичной» системы наследования княжеских «столов». «Ряд» Ярослава, разумеется, не был равнозначен позднейшим «завещаниям» князей XIII–XV вв., оставлявшим «уделы» своим сыновьям (или родственникам) в наследство на правах собственности, но это был уже шаг к «отчинному» – феодальному (удельному) распределению и наследованию столов. После бесконечных усобиц между наследниками его сыновей тенденция к формированию княжеских уделов получает правовое оформление на княжеском съезде в Любече в 1097 г. Сформулированный там новый политический принцип – «каждый да держит отчину свою» зафиксировал разделение русских земель на фактически независимые друг от друга княжества (13, с. 244; 12, с. 193–194; 3, с. 54, 62). В то же время съезд подтвердил и систему коллатерального наследования в соответствии со строгой иерархией старшинства, переходящего от брата к брату, а затем возвращающегося к сыну старшего из них. Это противоречие между патримониальной и коллатеральной системами наследования в дальнейшем стало постоянной темой политических споров между членами постоянно расширяющейся династии (21, с. 259–260, 266– 267).
Вместе с тем памятники северо-восточного, киевского и юго-западного летописания конца XII – XIII в. свидетельствуют о новых важных явлениях общерусской истории. На смену представлениям о коллективной власти княжеского рода над Русской землей приходит идея (и титул) «великого князя» как верховного сюзерена не «всей Руси», но своей волости – Владимиро-Суздальской и Галицко-Волынской земли. Идея великого княжения не вытеснила сразу традиционные представления о роде князей-братьев, дожившие вместе с распрями этих князей до эпохи феодальных войн первой половины XV в. Но тогда великий князь, по-прежнему признававшийся старейшим в роде, был уже не столько «отцом», сколько «господином» – великим князем всея Руси. В домонгольскую эпоху представления о «старейшинстве» не упрощали отношений внутри княжеского рода. Однако тенденция, истоки которой были намечены еще первыми русскими князьями, претендующими на титул кагана, тенденция к самовластию, в исторической перспективе – к самодержавию, стала вполне определенной и даже преодолевающей «родовую» традицию власти в XIII в. Путь от «ряда» к «самовластью» лежал через отчинную систему (12, с. 230).
К началу XIII в. определились четыре сильнейшие земли-княжества, в которых правили определенные ветви рода Рюриковичей, – Волынская, Смоленская, Черниговская и Суздальская, что в перспективе, по мнению А.А. Горского, могло привести к формированию нескольких (трех-четырех) крупных русских государств. Однако в середине XIII в. Русь оказалась под властью Монгольской империи, а с 60-х годов того же столетия – в зависимости от западного улуса державы Чингизидов, так называемой Золотой Орды, ставшей тогда полностью самостоятельным государством. При этом русские земли сохранили в главных чертах свою общественно-политическую структуру, в них продолжали править собственные князья. В системе властвования изменение свелось к появлению вне пределов Руси источника верховной власти – хана Орды, ставшего сюзереном русских князей. На Руси он именовался царем, т.е. обозначался самым высоким титулом, ранее применявшимся только к императорам Византии. Орда, таким образом, заняла в мировосприятии русских людей место мировой державы – «царства» (2, с. 19–20).
Зависимость от ордынского «царя», выражавшаяся в его праве утверждать русских князей на «столах» их княжеств и получать дань с русских земель, стала традиционной нормой. Соответственно, отмечает А.А. Горский, для освобождения от ига Орды должно было измениться не только соотношение военных сил, но и сложиться представление о нелегитимности власти ордынского хана над Русью и о равном с ним статусе главного из русских князей. Появление единственного бесспорного претендента на такую роль стало необходимым условием устранения внешней зависимости (1, с. 190–192).
Формированию ядра будущего Российского государства в пределах именно Суздальской земли способствовал ряд факторов. Среди них А.А. Горский выделяет установление контроля над Новгородом, оказавшимся в то время более выгодным из «общерусских» столов, чем потерявший свое значение разоренный Киев, а также отсутствие до второй половины XIV в. прямой угрозы со стороны усилившегося Великого княжества Литовского. Поддержанию у владимирских великих князей «общерусских» притязаний не в последнюю очередь способствовало признание их Ордой «старейшими» на Руси. При этом символом «старейшинства» стало обладание Владимиром, заступившим, таким образом, место Киева в качестве столицы «старейшего» из русских князей. Индикатором признания первенствующей роли Владимирского великого князя является применение к нему (хотя еще и эпизодическое) с начала XIV в. титула «великий князь всея Руси». Большое значение имело и перенесение в конце XIII в. во Владимир резиденции главы русской церкви – митрополита. Превращение Великого княжества Владимирского в центр высшей светской и духовной власти открывало в перспективе возможность одному из удельных князей, овладев владимирским столом, занять главенствующее положение во всей Северо-Восточной Руси (1, с. 204–205).
Однако, как показывает А.А. Горский, возвышение именно московских князей отнюдь не было предопределено изначально. Напротив, политическая ситуация рубежа XIII–XIV вв. скорее выталкивала их на второй план. По «отчинному» праву они даже формально не могли претендовать на великое княжение. Весьма сомнительными, с точки зрения исследователя, выглядят и утверждения о какой-то особой лояльности первых князей московского дома к ханам Золотой Орды и, как следствие, поддержке ханами действий своих верных вассалов. Эта поддержка была далеко не постоянной. Тем не менее по воле хана Узбека и в обход «отчинного» права московский князь Юрий Данилович в 1317–1322 гг. стал великим князем Владимирским. Этот прецедент позволил в дальнейшем потомкам младшего сына Александра Невского с полным основанием претендовать на первенство в Северо-Восточной Руси, а некоторым историкам Нового времени – считать Юрия Даниловича едва ли не пособником Орды (1, с. 235– 237).
На самом деле, отмечает А.А. Горский, реальной альтернативы признанию ордынской власти в то время не видел никто. Открытую конфронтацию с Ордой в правление Дмитрия Ивановича, центральным эпизодом которой стала Куликовская битва в сентябре 1380 г., не следует рассматривать как целенаправленную попытку свергнуть иноземное иго. Война с временщиком, эмиром Мамаем, воспринималась как выступление против незаконного правителя, но при этом не ставилась под сомнение легитимность сюзеренитета хана над Русью. И когда к власти в Орде пришел природный Чингизид Тохтамыш, вассальные взаимоотношения были возобновлены. Впрочем, в обмен на признание себя вассалом Дмитрий Донской получил санкцию на закрепление великого княжения владимирского за московским княжеским домом, которое теперь становилось наследственным владением, «отчиной» московской династии, законно полученной от сюзерена – хана («царя») Золотой Орды (1, с. 268–273, 336; 2, с. 21–23).
Очевидно, пишет А.А. Горский, что при великокняжеском и удельно-княжеских дворах в XIV и даже в первой половине XV в. не возникало самой мысли покончить с зависимостью от Орды, несмотря на ряд подходящих с военно-политической точки зрения моментов. Власть «царя», даже слабого, как верховного сюзерена не подвергалась сомнению. И вплоть до эпохи Ивана III нельзя говорить о сознательной борьбе за ликвидацию внешней зависимости (1, с. 299; 2, с. 20, 25).
К концу правления Василия II (1425–1462) относятся первые случаи прижизненного именования великого князя Московского царем в ряде литературных произведений. Этот феномен, по мнению А.А. Горского, объясняется новым положением великого князя как защитника православия вследствие ситуации, возникшей после Флорентийского собора (1439), когда «греческий царь» – император Византии согласился на унию с католической церковью, подразумевающую главенство римского папы. Еще более сильным стимулом к становлению идеи о переходе к московским великим князьям царского достоинства стало падение Константинополя в 1453 г., обозначившее гибель христианского православного «царства». В результате единственным православным государством, представляющим реальную силу, осталось Московское великое княжество. Оно, таким образом, получило все основания считать себя наследником места Византии в мире, т.е. «царством». Но поскольку царем мог быть только полностью суверенный правитель, идея о царском достоинстве московского великого князя неизбежно должна была прийти в противоречие с продолжающимся признанием верховенства хана Орды (1, с. 304–305; 2, с. 26–27).