Самодержец пустыни
Шрифт:
Ходили слухи, будто «Женя», зная слабость своего хозяина, подкупил известную в Урге гадалку, полубурятку-полуцыганку, и та предсказала Унгерну, что он будет жить до тех пор, покуда жив Бурдуковский. Этим он обезопасил себя и от смерти по приказу барона, подвластного диким приступам гнева, и от вражеской пули. Всем в дивизии приказано было беречь его как зеницу ока. В боях, когда Унгерн скакал впереди и сам принимал участие в рубке, «Женю» отсылали в обоз. Там он спокойно отлёживался до конца сражения.
Об этом Волкову рассказывал полковник Лихачёв и божился, что так оно и есть. Точно такую же историю с предсказанием слышал и Оссендовский, только её героем выступал уже не Бурдуковский, а Сипайло. В конечном счёте не важно, кто из них оказался хитрее. Неважно даже, правда это или нет. Если что-то и было, то сама история, переходя из уст в уста, превратилась в легенду. Её популярность объяснялась, видимо, тем, что офицерам Азиатской дивизии хотелось
Коронация Богдо-гэгена
После взятия Урги офицеры Азиатской дивизии были возведены Богдо-гэгеном в ранг монгольских чиновников по прежней, в самом Китае после революции упразднённой, циньской системе. Им выдали жалованье из казны, а некоторым – и классические шапочки с шариками разных цветов, соответствующими тому или иному из шести чиновничьих классов [53] . Полковники, войсковые старшины, есаулы, хорунжий превратились в туслахчи, дзакиракчи, меренов, дзаланов, дзанги и хундуев. Никто из них, разумеется, кроме монгольских и бурятских сподвижников барона, всерьёз к этой маскарадной титулатуре не относился, но сам Унгерн своё новое звание и подобающие ему привилегии принял без всякой иронии.
53
Первому, высшему, классу, полагался красный коралловый шарик; второму – красный с орнаментом; третьему – голубой прозрачный; четвёртому – синий непрозрачный; пятому – прозрачный бесцветный; шестому – белый фарфоровый.
Резухин получил титул цин-вана, т. е. князя 1-й степени или сиятельного князя, и звание «Одобренный батор, командующий»; Джамбалон тоже стал цин-ваном со званием «Истинно усердный»; Лувсан-Цэвен – цин-ваном и «Высочайше благословенным командующим». Самому Унгерну помимо титула цин-вана был присвоен и наивысший, доступный лишь чингизидам по крови – ханский, со званием «Возродивший государство великий батор, командующий». Отныне он обладал правом на те же символы власти, что и правители четырех аймаков Халхи: мог носить жёлтый халат-курму и жёлтые сапоги, иметь того же священного цвета поводья на лошади, ездить в зелёном паланкине и вдевать в шапку трёхочковое павлинье перо [54] . Этот полученный из казнохранилища экзотический костюм был знаком сана, который Унгерну отнюдь не казался эфемерным.
54
Резухин, Джамбалон и Лувсан-Цэвен тоже получили право на жёлтую курму, но поводья им разрешалось иметь не жёлтые, а коричневые.
Ваном – князем 2-й степени – он стал ещё полтора года назад, после женитьбы на Елене Павловне, а красно-вишнёвый монгольский халат начал носить ещё раньше. Когда Унгерн попал в плен, его на первом же допросе спросили, почему он так одевался: не для того ли, чтобы привлечь симпатии монголов? Барон ответил, что подобных намерений не имел и «костюм монгольского князя, шёлковый халат, носил с целью на далёком расстоянии быть видным войску» [55] . Объяснение кажется невероятным. Так мог бы сказать средневековый полководец, а не бывший Семёновский начдив. Конечно, были и другие причины, но из многих Унгерн сознательно выбрал одну. В глазах врагов он хотел предстать таким, каким видел себя сам – воином, а не ловким политиком. В свою очередь, победители показали себя опытными режиссёрами и, чтобы усилить чисто театральный эффект от публичного судебного процесса над пленным бароном, перед переполненным залом усадили его на скамью подсудимых в этом же, к тому времени изрядно поистрепавшемся в походах жёлтом княжеском халате.
55
Слова типа «армия», «дивизия», современные и эмоционально нейтральные, Унгерн практически не употреблял.
Но накануне коронации он был ещё новым и блестящим. Как и прежний, вишнёвый, Унгерн преобразил его в некий русско-восточный мундир и носил с генеральскими погонами, портупеей и Георгиевским крестом [56] .
В таком виде он и присутствовал на коронационной церемонии.
Год с лишним назад Сюй Шичен вынудил Богдо-гэгена подписать отречение от престола. Теперь, после взятия Урги, длительными гаданиями в резиденции его брата и государственного оракула – Чойджин-ламы, было установлено, что ближайшим счастливым днём для коронации является 15-й день 1-го весеннего месяца по лунному календарю, т. е. 26 февраля 1921 года [57] . К этому дню в столицу съехались тысячи монголов из самых отдалённых кочевий, прибыли делегации провинциальных монастырей, почти все аймачные и хошунные князья Халхи с бесчисленной челядью. Но праздничную атмосферу омрачали продолжавшиеся убийства евреев и пленных «гаминов». Трупы валялись прямо на улицах, что монголов приводило в ужас. Монгольские обычаи запрещали проливать кровь там, откуда видны храмы, субурганы, дворцы «живого Будды» или вершины Богдо-ула. Редкие казни совершались обычно в долине реки Улясутай, где сопки заслоняли вид на столичные святыни. Богдо-гэген передал Унгерну, что отменит коронацию и не въедет в город до тех пор, пока не прекратятся убийства и не будутубраны трупы. Его пожелание было исполнено, команда Сипайло получила недельный отдых. Тела вывезли, улицы очистили.
56
Сверху зимой Унгерн надевал что придётся, как все в дивизии. Есть фотография, где он запечатлён в какой-то вполне цивильной меховой куртке и такой же шапке с низким козырьком.
57
Со времён Хубилая, перенявшего этот календарь у китайцев, монголы отмечали наступление Нового года в первое весеннее полнолуние.
Из всех русских мемуаристов относительно подробно описал коронационные торжества лишь есаул Макеев. Он сам был их участником, и в его рассказе чувствуется благоговение перед величием исторической минуты, которую он когда-то давно, в молодости, имел счастье пережить на правах творца истории, а не её безгласной жертвы.
Накануне, рассказывает Макеев, лучшим частям Азиатской дивизии, расквартированным в Маймачене – в четырех верстах от столицы, – отдан был приказ: к трём часам ночи «подседлаться», надеть новую форму и в полном вооружении, «при оркестре музыки», затемно выступить в Ургу, чтобы на рассвете быть уже в городе. Там следовало построиться шпалерами от Святых ворот Зимней резиденции Богдо-гэгена и до «главной кумирни», т. е. до храма Майдари.
Только что пошитая в ургинских швальнях новая форма состояла из тёмно-синего монгольского тырлыка [58] вместо шинели, фуражки с шёлковым верхом и висевшего за плечами башлыка, изнутри тоже шёлкового. Башлыки, как и донца фуражек, различались цветом: у Татарской сотни – зелёные, у тибетцев – жёлтые, у штаба – алые. Различались и трафареты на погонах, но все они были серебряные. Каждый всадник имел винтовку за плечами, шашку на поясе и ташур в руке.
Едва начало светать, унгерновцы вместе с отрядами монгольских князей выстроились вдоль полутораверстной дороги, ведущей от Зелёного дворца на берегу Толы к площади Поклонений. Здесь ещё с вечера собрались многотысячные толпы монголов; заборы и крыши домов были усеяны зрителями.
58
Род полушубка, поверху обшитого материей.
Наконец около десяти часов утра из дворца показались «конные вестники» в парчовых одеждах. Сидя в сёдлах богато убранных коней, они трубили в трубы и раковины. «Войска замерли, – пишет Макеев, – тысячи людей превратились в каменные изваяния». Вслед за глашатаями двинулась процессия лам, за ней «храпящие лошади» везли колесницу в виде пирамиды из трёх толстых раскрашенных брёвен. В центре её, венчая это сооружение, поднималась деревянная «мачта» с огромным монгольским флагом. Изготовленный из твёрдой парчи, он «ослепительно блестел на солнце золотыми нитями». Золотом был выткан первый знак созданного двести лет назад Ундур-гэгеном Дзанабадзаром алфавита «Соембо» старинный национальный символ монголов. В 1911 году эта идеограмма, чьи элементы (языки огня, треугольники, рыбы и пр.) истолковывались по-разному, была переосмыслена как эмблема независимости Халхи.
За колесницей с флагом показалась позолоченная, китайского типа, открытая коляска. В ней сидел сам Богдо-гэген. Его лицо было неподвижно, глаза слепца скрыты тёмными очками. Впереди и по бокам от него скакали князья в пышных одеждах, в конусообразных шапочках с перьями и чиновничьими шариками, но сзади, сразу же за коляской, ехал лишь один всадник «на прекрасном степняке с жёлтыми поводьями». Макеев был поражён, впервые он увидел Унгерна в полном парадном облачении цин-вана – вплоть до «шапочки с пером». То, что барон следовал непосредственно за Богдо-гэгеном, подчёркивало его особое положение по сравнению со всеми остальными участниками церемонии – в обычаях многих народов наиболее почётным считается место не впереди, а позади центрального лица процессии.