Самоликвидация
Шрифт:
— Или заставил бы его перейти на другой наркотик? — безжалостно продолжает Юдит. — Более сильный?
Кешерю молчит.
— Ну что, — продолжает Юдит, — успокоился, моралист. Частный детектив. А теперь открой уши, я скажу тебе нечто важное. Если он и был способен пропускать инъекции, то только ради того, чтобы скопить дозу побольше. Если и способен был на такое самовоздержание, если способен был терпеть это, значит, на все был готов. Понимаешь ты, Кешерю, что это значит? Ведь ты понятия не имеешь, Кешерю, какие муки должен
Они молчали.
— Стало быть, ты считаешь, — заговорил наконец Кешерю, — он готовился?
— Именно, — ответила Юдит.
— Давно. И систематически…
— Другого объяснения быть не может.
— И ты ничего не замечала?
— Ничего. Он всегда получал столько, чтобы продержаться до следующего посещения. Более того: он получал все меньше, потому что я решила постепенно отучать его от морфия.
Некоторое время они опять молчат.
— Что ты, собственно, хочешь услышать от меня, Кешерю? — заговорила наконец Юдит. — Дозу он все равно бы собрал, даже если бы получал морфий официально… Только… ценой каких унижений!.. И еще кое-что скажу тебе, Кешерю… Только чтобы удовлетворить твои морализаторские потребности. Знаешь… если бы я в самом деле увидела по нему, что он сыт этой жизнью по горло, что с него достаточно… и если бы он спросил меня, как, каким образом… Если бы вдруг обратился ко мне за советом… Понимаешь, что я имею в виду? Ничего лучшего я бы и посоветовать ему не могла. Потому что такой способ — самый легкий, самый доступный… И если тебе придет теперь в голову спросить, не мучают ли меня угрызения совести, я…
Она не договорила. У нее вдруг кончились силы — как будто без всякой связи с ее словами. Но тем более я был ошеломлен этим. Она едва успела спрятать лицо в ладони; ее затрясло от сдавленных рыданий. Должно быть, она сжала зубами носовой платок: плач был глухой, прерывистый. Кешерю, растерянный и беспомощный, наклонился к ней, пытаясь утешить.
— Пойдем отсюда… Пойдем, — прошептала Юдит.
Они встали. Кешерю заплатил за кофе. Потом взял Юдит под руку.
Я просто привел ее домой. Сюда, к себе. Самым естественным образом. Без всяких низменных задних мыслей. Да и куда я мог еще ее отвести? Она шла со мной без сопротивления, без возражений. Я спросил, могу ли я сделать для нее что-нибудь. Не хочет ли она привести себя в порядок, не желает ли что-нибудь выпить?
— Что? — спросила она.
— Ну… скажем, водки.
Но я видел: она и слышит, и не слышит меня. Она огляделась.
— Все еще здесь живешь… Ничего не изменилось. Даже ремонт с тех пор, наверное, не делал.
— Не делал. А надо бы, — заметил я, между прочим. — Садись, садись, — подтолкнул я ее, чтобы она не стояла на пороге.
— Сюда? — спросила она, останавливаясь перед бархатным креслом. Она уже улыбалась.
Она устроилась в кресле. Лицо у нее было задумчивое.
— Водка. Черешневая палинка. Смешанная фруктовая палинка… — принялась она перечислять с мечтательным видом.
— Старые добрые времена, — попробовал я поддержать шутливый тон. Она не ответила. Но сразу как-то подобрела, стала совсем как в те, старые времена.
— Как ты живешь-то, Кешерю? — спросила она. Она всегда звала меня по фамилии, и в свое время мне это очень нравилось.
— Как частный сыщик из американского детектива, — опять попробовал я сострить.
— А как живет частный сыщик?
Тут я задумался:
— В одиночестве. В ожидании счастливого случая.
— И какого счастливого случая ты ожидаешь?
— Я? Ну разве что такого, какой еще могу упустить.
Она засмеялась.
— Любовь? — спросила она затем.
— А, брось.
— Женщины?
— Какая-нибудь профессиональная проститутка иногда. Иногда — литературная шлюха. Иногда — то и другое в одном бокале.
В груди у меня опять стало расползаться ледяное недоумение. С кем я разговариваю? И о чем? Ужасный это был диалог: мучительный, унизительный, невыносимый.
— Давай выпьем что-нибудь, — снова предложил я. Встал, открыл бар. — Дома только водка, — подвел я итог. Странно, но после этих слов лицо у нее вдруг изменилось: я бы сказал, протрезвело.
— Водку я давно не пью, — сообщила она с довольно мрачным видом. И мне ничего не оставалось, кроме как спросить:
— А что пьешь? Шампанское?
— Шампанское — да, пью.
— Поди, марочное? — сказал я.
— Да уж, «Дом Периньон», — кивнула она. Мы помолчали.
— Как-то фальшиво это все, Кешерю, — заговорила она снова. — Я ведь понимаю, куда ты клонишь. Только ни к чему это. Муж у меня архитектор, зарабатывает неплохо, живем мы душа в душу. Но суть не в этом. Совсем не в этом.
— А в чем? — спросил я, чувствуя, как наваливаются на меня отчаяние и сознание безысходности.
— Не знаю, имею ли я право говорить, — слышал я ее голос. — Когда я сижу в этом кресле…
— Говори, Юдит, смелее. Говори все.
— А ты не возненавидишь меня?
— А если возненавижу?.. Не все ли тебе равно?
— Не знаю, не отдалит ли это меня от людей. От всего на свете. От мира.
— Большая потеря… Мир — гнусная штука.
— Не знаю, можно ли… Если все учесть… Не знаю, грех ли это…
— Теперь ты меня заинтриговала, Юдит… Ну говори же наконец!
Несколько мгновений она еще колебалась.
— Я счастлива, Кешерю, — прошептала она, словно некую тайну поверила. Хотя тайна ее предназначалась вовсе не мне.