Саморазвитие по Толстому
Шрифт:
Всем героям пьесы не хватает одного — понимания своей жизненной цели. Пока несколько слуг исполняют их прихоти, принося то одно, то другое и ужасаясь московским конкурсам пожирателей блинов, они только и делают, что жалуются на головокружение, усталость и бессмысленность всего сущего, лениво рассуждая о том, как, должно быть, замечательно быть «рабочим»: «Как хорошо быть рабочим, который… бьет на улице камни, или пастухом, или учителем… или машинистом на железной дороге… лучше быть волом, лучше быть простою лошадью… чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается… о, как это ужасно!» [97] Из этого комедийного отрывка понятно, что сердце Чехова обливается кровью.
97
«Три
Вершинин выполняет в пьесе роль авторского голоса. Он знает, что счастье всегда остается где-то на горизонте. Нам нужно к нему стремиться, но, когда мы достигаем этого места, оно опять отодвигается на горизонт. Так что Москва не может быть решением. Заключенный, о котором рассказывает Вершинин, замечает птиц в небе только в тюрьме, а после выхода на свободу снова перестает обращать на них внимание. Именно поэтому отказ от своей сегодняшней жизни в поисках мечты не может быть ответом. «Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его» [98] . (Вершинин, впрочем, не обладает иммунитетом от чеховского черного юмора. Вскоре после этой рассудительной философской тирады он говорит: «Жена опять отравилась. Надо идти. Я пройду незаметно» [99] . Мне ужасно нравится эта почти английская сценка. «О, как чертовски некстати — кто-то опять попытался покончить жизнь самоубийством. Прошу прощения, джентльмены».)
98
«Три сестры». Действие второе.
99
Там же.
Один из мрачных и одновременно занимательных моментов в «Трех сестрах» — начало третьего действия: в городе бушует огромный пожар, бьют в набат, мимо дома проезжает пожарная команда. Ситуация опасна для жизни, и о чем говорят персонажи? О том, что в Москве однажды тоже был пожар. Разумеется! И все же пожар немного возвращает некоторых из них к реальности. Ирина: «Никогда, никогда мы не уедем в Москву… Я вижу, что не уедем…» [100] Впрочем, всего через несколько мгновений она умоляет Ольгу увезти их.
100
«Три сестры». Действие третье.
Значение Москвы здесь не только в том, что она олицетворяет настоящую жизнь; она также общая для всех мечта. Самообман эффективен, только когда мы разделяем его с другими. Три сестры поддерживают друг друга. Ни одной из них не приходит в голову встать и сказать: «Довольно, хватит уже притворяться. Никакой Москвы никогда не будет». Самообман — это то, что держит их вместе и дает им общее ощущение цели. В этом смысле Москва может быть и полезной. Она олицетворяет их общую мечту о том, что жизнь вполне может стать другой. И это важный жизненный урок: как бы ты ни обманывал себя относительно того, что может сделать тебя счастливым («Мне надо в Москву!», «Мне надо добиться повышения зарплаты!», «Мне нужно срочно купить себе туфли!»), самообман становится более действенным, если тебя в нем поддерживают другие.
К четвертому действию — единственному, в котором Москва не упоминается ни разу, — все становится совсем плохо. Мы так никогда и не узнаем, была ли Москва надеждой или самообманом. Но, так или иначе, «Москва» как идея к концу пьесы исчезает. Финал плачевен не столько для Ольги, сколько для Ирины. «Мне уже двадцать четвертый год, работаю уже давно, и мозг высох, похудела, подурнела, постарела, и ничего, ничего, никакого удовлетворения… Я в отчаянии, и как я жива, как не убила себя до сих пор, не понимаю…» [101] Выше нос, Ирина!
101
Там же.
По пьесе разбросаны намеки на то, что «ужасная» не-Москва, в которой мы оказываемся вместе с героями, — не такое уж отвратительное место, как они считают. Чехов любит упоминать еду и напитки, и у персонажей пьесы с этим все неплохо: у них есть гусь с капустой, кавказский суп с луком, «чехартма» (чихиртма, грузинский суп), шампанское. Зачем ехать в какую-то Москву, когда у тебя есть все это прямо здесь? Чехов прежде всего комедиограф, и трудно отделаться от мысли, что он пытается дать нам понять: тоска сестер по Москве — в общем-то, «проблема первого мира». (Я бы упомянула тут еще квас, как это делает Чехов, но он отвратителен, поэтому я не стала его упоминать. Это ферментированный напиток из ржаного хлеба; на вкус он ровно такой, каким должен быть ферментированный напиток из ржаного хлеба. Его нельзя упоминать в одном перечне с шампанским.)
Набоков как-то описал тон чеховских рассказов как оттенок, «средний между цветом ветхой изгороди и нависшего облака» [102] . Не очень похоже на комплимент. Но это хорошее описание Чехова. Если Достоевский — это темно-алое пятно на топоре, то Чехов — это мыльная пена на грязной тарелке. Но в хорошем смысле. Его метод — мягкий намек, наше восприятие его текстов возникает из небольших деталей. Он не проповедует — и не боится скромных, повседневных декораций. Он не пытается постичь великий замысел или окинуть историю взглядом с высоты птичьего полета. Если Толстой чуть ли не ставит на своих страницах оперу, то Чехов скорее собирает сложный пазл.
102
Набоков В.В. Лекции по русской литературе. Антон Чехов (1860–1904).
Вирджиния Вулф однажды заметила, что только Чехов добивался удивительной точности в описании жизни. Она писала об опыте чтения литературы в переводе и о том, что чувствует читатель в связи с текстом, написанным на другом языке [103] . Зачем мы дурачим себя, надеясь уловить хотя бы часть смысла, когда не факт, что мы с автором разделяем одни и те же ценности? Чтение произведения, написанного не на твоем языке, лишает текст «легкости» и «отсутствия рефлексии», которые Вулф считает крайне важными для понимания. Русские писатели, по выражению Вулф, предстают перед нами как люди, лишившиеся одежды, манеры поведения и индивидуальности после какой-нибудь ужасной катастрофы вроде землетрясения или столкновения поездов. Именно в таком состоянии они добираются до нас, когда мы читаем их в переводе. Имеет ли смысл даже притворяться, что мы их понимаем?
103
Вирджиния Вулф. Русская точка зрения // Обыкновенный читатель. М.: Наука, 2012.
Но Чехов, говорит она, выше всего этого. Он пишет так необычно и с такой простотой, что сначала читатель теряется: «Что он хочет этим сказать? Где тут, собственно, рассказ?» Иногда текст кажется просто непонятным, в нем может не быть начала, середины и конца. Он часто может заканчиваться двусмысленно или вообще не заканчиваться как-то логично. «Люди одновременно и мерзавцы, и святые. Мы любим и ненавидим их в одну и ту же секунду». Но это, говорит Вулф, и есть честное изображение жизни как она есть. Трава на другой стороне ничуть не зеленее. Она ничуть не лучше и не хуже, чем на нашей стороне.
Чехов проникает в суть вещей с хирургической точностью: он пишет просто, прямолинейно, по-человечески. Не зря он был врачом. Задолго до того, как стать одним из величайших мастеров рассказов и драматургов, Чехов окончил медицинский факультет. Он был не из богатой семьи. Когда он только собирался учиться на врача, его отец разорился, в результате чего Чехов сделался по сути единственным кормильцем в семье. Одним из его заработков в то время было разведение щеглов на продажу. Другим — написание фельетонов и юморесок для газет. Чем успешнее он становился как писатель, тем чаще его медицинская карьера давала о себе знать в его творчестве: к концу жизни он изобразил в качестве персонажей больше сотни врачей.