Самоубийцы. Повесть о том, как мы жили и что читали
Шрифт:
Итак, повторю, вранье стало реальностью. Миф состоялся, абсурд воплотился. Георгий Марков, тем паче — Проскурин и Иванов, эти соцреалистические фрейдисты, стали таким постоянно-привычным чтением, что наивным оказался расчет: вот начнем выпускать настоящие книги, и сам собою произойдет естественный отбор.
Если произойдет, то не скоро, и отбору будет мешать не только сопротивление тех, кто умеет писать лишь плохие книги. Сопротивляться будут и те, кто хочет такие книги читать.
Это победа советской литературы. Советской власти.
Третья смерть Маяковского
— Кто организовал вставание?
Общеизвестно:
Что ж, задав этот вопрос, он оставался самим собой. Ему ли было не знать, к'aк в его мире, в подвластной ему среде организуют — вставание, аплодисменты, приветственные выкрики из зала, все то, что принадлежит неконтролируемой сфере эмоций?
Этот контроль, достигший при Сталине совершенства, и после него, без него остался неотъемлемой функцией системы.
19 июля 1982 года председатель КГБ Федорчук «секретно» пишет в ЦК КПСС о том, что случилось на торжественном закрытии VI Международного конкурса исполнителей имени Чайковского:
«В процессе награждения победителей со стороны большинства зрителей открыто проявилась демонстративная тенденция к явно завышенной оценке некоторых зарубежных исполнителей и прежде всего представителей США и Великобритании, встреча которых сопровождалась продолжительными аплодисментами, доходившими порой до вызывающей нарочитости. …В то же время вручение наград советским исполнителям, занявшим более высокие места, проходило в обстановке не более чем обычных приветствий. Этот контраст усилился во время выступлений лауреатов на концерте. Так, пианист из Великобритании Донохоу П. после своего номера неоднократно вызывался на сцену и был буквально усыпан цветами. По мнению ряда присутствующих, такая реакция на его выступление не в полной мере соответствовала объективности, а была создана искусственно. Это подтверждается также и тем, что после оваций, устроенных англичанину, многие зрители покинули концерт, и выступления советских лауреатов Овчинникова В. и Забилясты Л. проходили при полупустом зале».
Первая и легкомысленная реакция: чем они занимались, эти сверхсерьезные «органы», отвлекаясь от ловли предателей и шпионов!
В самом деле. Еще можно понять, почему двумя годами раньше предшественник Федорчука Юрий Андропов сообщал — конечно, тоже в ЦК, — что в ряде учебных заведений Москвы появились анонимные объявления о митинге памяти Джона Леннона:
«Комитетом госбезопасности принимаются меры по выявлению инициаторов намечаемого сборища и контролю за развитием событий».
Здесь-то — как обойтись без принятия мер? Митинг! Незаконная сходка! И объявления — анонимные, как прокламация! А подсчитывать аплодисменты — это…
Но органы знали, что делали.
«Заговор чувств» — назвал Юрий Олеша свою слабую пьесу по сильной повести «Зависть». Речь, разумеется, шла о неподконтрольных эмоциях, переполнявших Олешина двойника Кавалерова, — о чувствах, несозвучных эпохе и обреченных на поражение.
Последовательной «культурной политикой» советской власти была организация заговора против чувств. Так воспитывался вкус «самого читающего народа», устанавливались границы его кругозора — путем устранения одних писателей, перевоспитания других, поощрения третьих.
Впрочем, работа с писателями (по деловой терминологии надсмотрщиков из ЦК) не ограничивалась устранением некоторых из них, а также поощрением и перевоспитанием живущих. Работа велась и посмертно.
— У меня для вас, товарищ Поликарпов, в данный момент других писателей нет. Идите и работайте с этими!
Крылатая фраза, сказанная товарищем Сталиным одному из самых ревностных и жестоких надзирателей над словесностью, который пришел к вождю жаловаться на недостаточную послушность своих поднадзорных, — эта фраза вряд ли характеризует принципиальные взгляды вождя на управление литературой. Сказанная, по-видимому, сгоряча, в раздражении, она скорее имела тактический смысл: укоротить вечно жалующегося подчиненного. Да, кстати, и укоротили, убрав из ЦК за «перегибы», — о чем после сталинской смерти выскажет сожаление Шолохов. На Втором писательском съезде в 1954 году в хамски-скандальной речи, теряя вслед за талантом и стыд, он скажет, что «большинство из нас с грустью вспоминают т. Поликарпова…». После чего прозвучат и будут зафиксированы в стенограмме аплодисменты.
Но стратегия партии, ярче всего воплощенная Сталиным, не зависела от либеральных тактических послаблений. И неуклонность партийной линии, может быть, особенно четко проглядывает как раз в обращении с мертвецами. Живого можно напугать и убить, а вы попробуйте сотворить нужное вам из того, чья жизнь и судьба уже как будто вне вашей власти.
Попробовали — не единожды и успешно. Так, с замечательным искусством был приручен Маяковский, помимо всего прочего — самоубийца. Ломая себя в угоду «настоящей действительности и проводнику ее — Советскому правительству и партии», не видя ничего противоестественного в том, «о работе стихов от Политбюро чтобы делал доклады Сталин», он уже своей самовольной, недекретированной смертью бросил вызов «настоящей действительности». Чем вполне заслужил обвинение:
Владимир Владимирович! Вы такой прогульщик, Какого ни разу Не видел станок!Работа с писателем Маяковским после его «прогула» (не дезертирства ли?) началась с борьбы. Вокруг него, за него.
Все на том же Первом съезде писателей, в 1934-м, доклад о поэзии делал Бухарин, уже опальный, уже не Любимец Партии, но еще ее функционер и редактор «Известий». В докладе, вызвавшем споры и даже негодование (на Бухарина уже можно было кидаться), он, выделяя особо Сельвинского, Тихонова, Пастернака, говорил и о наследии Маяковского.
Говорил двойственно.
С одной стороны: «Его образы и метафоры поражали своей неожиданностью и непривычностью. Он запускал свою длинную, большую волосатую руку на самое дно развороченного быта…»
Красноречив был убиенный Николай Иванович! «…И вытаскивал парадоксальные прозаизмы, которые вдруг поэтически оживлялись в его смелых стихах. …Маяковский дал так много советской поэзии, что стал советским „классиком“».
А с другой стороны, критикуя соратника и последователя «Владим Владимыча» Николая Асеева, докладчик оборачивал острие критики и против покойного мэтра:
«Он (то бишь Асеев. — Ст. Р.) не видит, что „агитка“ Маяковского уже не может удовлетворить, что она стала уже слишком элементарной, что сейчас требуется больше многообразия, больше обобщения… и что даже самое понятие актуальности становится уже иным».
Как ни крути, но, сколько бы ни находил Бухарин недостатков у Пастернака (невнятность, эгоцентризм и т. п.), вкус его явно склонялся в сторону от «агиток» и даже от «прозаизмов».
То есть и пастернаковская поэзия оценивалась двояко. Опять же, с одной стороны, это «воплощение целомудренного, но замкнутого в себе, лабораторного мастерства… глубоко личные — а потому поневоле суженные — ассоциации и переплетения душевных движений». Тем не менее: «У него можно найти бесчисленное количество прекрасных метафор… Один из замечательнейших мастеров в наше время…»