Самой не верится
Шрифт:
Он отпил глоток кофе, поморщился:
– Остыл.
Отставил малюсенькую чашечку, сложил руки домиком:
– Аннушка, я твой личный писатель, имею право на всякие фантазии, придумки, так?
Я, не понимая, к чему он клонит, кивнула.
– Аннушка, выходи за меня замуж.
Увидев, как я встрепенулась, он добавил:
– Я понимаю, что дом ты планировала продать, деньги нужны детям. У меня деньги есть. Бери, отдай детям, сколько нужно, а мы будем тут жить. На весь дом, конечно, не хватит, но на половину точно есть.
Я была в растерянности и сидела как истукан:
–
– Да, – он вроде как смутился. – Я так боялся тебе это предложить. Я ведь знаю, как ты любишь Москву, как хочешь жить там.
После этих слов я не могла смолчать:
– Да, жить я хотела бы в Москве.
Он понуро опустил плечи и вздохнул:
– Итак, что в итоге?
Я поднялась, обошла большой стол, в центре которого стояла приземистая ваза с букетом, села на стул, что стоял рядом с ним:
– Егор Андреич, я тебя люблю. Мне нравится твоё предложение, но я подумаю, можно?
Он вскочил со стула, встал передо мной на одно колено:
– Выйдешь за меня?
Я улыбнулась:
– Выйду, любимый. А про остальное подумаю.
Он уже ходил без трости, но всё же пока не очень быстро. А тут прямо побежал в кабинет, принёс оттуда коробочку из розового бархата:
– Это подарок в честь помолвки.
Я раскрыла коробочку и хмыкнула, потому что там ничего не было.
– А я-то подумала, что ты серьёзно подготовился.
Он удивленно заглянул в футляр от исчезнувшей драгоценности:
– Ну вот, как теперь жениться?
Я продолжала молчать, так как оказалась в неловком положении.
Но тут новоиспечённый жених вынул руку из кармана шёлковой пижамы, которую с утра ещё не снимал. На раскрытой ладони блеснуло золото.
Закрыть глаза он не предложил, как обычно это делают в фильмах.
Держа за застёжку, протянул мне тонкую цепочку с подвеской.
На мою ладонь легла золотая книжечка, на раскрытых страницах которой слева было выгравировано «Егор», справа – «Анна».
На секунду я выпала из действительности, меня словно окатили ледяной водой, смыв все мои прожитые годы. Я будто снова стала молодой.
Я взяла эту книжечку, висевшую на изящном золотом «ушке», перевернула и увидела цифры. Это была сегодняшняя дата.
Ничего не понимая, уставилась на него:
– Как это?
Егор Андреич, надевая цепочку мне на шею, пояснил:
– Теперь у тебя есть доказательство владения личным писателем.
Я повторила вопрос, но иначе:
– Дата. Как ты узнал?
Егор Андреич поднял глаза к потолку:
– Я не просто писатель, я ж ещё и волшебник.
Потом, конечно, он рассказал мне, что книжечку изготовил сразу, как только понял, что влюбился. Сделать предложение долго не решался. Вчера зашёл к ювелиру, благо мастерская находилась в пяти минутах от дома, заказал гравировку. После этого не осталось возможности отложить вопрос.
Такой вот он, Егор Андреич, мой личный писатель.
Синенькая юбочка
Одновременно с рассказом про развитие художественного воображения у Владика, родился рассказ про Любочку, мою школьную подругу. Возможно, неправильно так писать, что одновременно. Но мне оба эти рассказа были показаны вместе, поэтому я так
Начнём с того, что Любочка родилась в неполной семье. В то время это было позором. Её дед был мусульманином, он выгнал дочь из дому, а жена, на коленях ползая, рыдала о том, что у дочери воспаление лёгких, внучка без молока уже вся жёлтая. Рифкат-бабай разрешил внучку принести домой. Имя у неё уже было, а в графе «отчество» стоял прочерк. Бабушка таскала в сельсовет щипаных кур, сахар, сушёные белые грибы, что-то ещё, пока не выдали новую бумажку с полным именем внучки – Любовь Рифкатовна Загидуллина. Может, и была Любовь Рифкатовна по крови совсем немного татаркой, по деду, так теперь – по документам – выходило, что на 50 процентов.
Дочери внучку не отдали, отправив дочь с глаз долой в город на ткацкую фабрику, а Любочку стали воспитывать сами. Дед разговаривал с Любой чаще всего на татарском, а бабушка на русском языке, но с поволжском акцентом. Лицом Люба была ну ни капельки не восточный цветок, а самая настоящая Снежная Королева: русые волосы, голубые глазищи, всегда прямая спина, неспешная речь. Много позже Люба узнала от матери, что отец её был из Прибалтики. Но это никакой роли не играло, так как мать утеряла блокнот, в котором были записаны имя и фамилия некогда любимого молодого человека. А как фамилию такую вспомнишь, если её не то что выговорить, и прочитать сложно. Мама только и помнила, что звать Ивар, а фамилия заканчивалась на «вичус», а что там вначале – неведомо.
Мать немного пожила в Иваново, потом уехала в Москву. Через несколько лет дали ей квартиру в новом доме недалеко от метро. Дед Рифкат к тому времени уже этот мир покинул, и забрала Любу мать к себе. Бабушка не сопротивлялась, потому что стала сильно уставать, а за Любой нужен был пригляд, так как она уже в школу пошла.
К нам в класс Любу привела директор школы. Её бабушка, всю жизнь прожившая с мусульманином, не только сама соблюдала многие обычаи иной веры, но и одеваться привыкла ярко, по-восточному. И внучке таких же нарядов нашила. Я помню, как директор заводит к нам в класс русалку. Белая кожа словно светится, блестящие золотые волосы заплетены в косицы, которые уложены вокруг головы. Но что самое запоминающееся, так это то, что новенькая одета в белую кофточку с золотым – а не с белым – воротничком, и на груди у кофточки вышиты бусинками розочки и ещё какие- то цветы. Дополняла наряд синяя юбочка с золотым кантом по низу.
Я училась в школе с английским уклоном, и форма наша отличалась от одежды ребят из других школ. Там девочки носили коричневое форменное платье и фартук чёрного цвета, а в праздничные дни надевали белый фартук. Наша форма состояла из белой или голубой рубашки, сарафана или юбки синего или голубого цвета.
При поступлении в школу нужно было сдать своеобразный экзамен, повторив за учителем произношение английских слов. Любочка, знавшая с рождения два языка в совершенстве, мгновенно ухватила суть произношения «зе» и «лэ», ни разу не ошиблась и была принята.