Самозванец. Кровавая месть
Шрифт:
А Сопун расположился прямо напротив двери. Пошарил за пазухой, достал осиновый кол, понюхал его зачем-то, потом примерился, как будет забивать прикладом самопала. В прямом своем предназначении самопал был сейчас просто бесполезен. Сопун прекрасно помнил, как упырь только матерился, схлопотав пулю. Вот если бы серебряную достать! Ведь спрятана же в лесной избушке пара-тройка дукатов, одного бы точно хватило на серебряную пулю, да только кто же мог предвидеть?
А с другой стороны двери Хомяк почувствовал, что не может оторвать ноги от пола. Страшная сквозная рана его понемногу затягивалась, жжение и неудобства в животе и на спине слабели, растворяясь в чувстве сумасшедшего голода, однако посреди этих, в сущности уже привычных ему, ощущений возникло
Дверь вдруг распахнулась, и Хомяка вынесло на крыльцо. Чье-то тяжелое, с запахом мертвечины дыхание сменилось коротким «Х-ха!», словно молотобоец опустил молот на наковальню, лезвие косы рассекло многострадальный живот Хомяка, с коротким хрустом преодолело его спинной хребет и, высвободившись, воткнулось острым концом в дверь. Тотчас же какой-то здоровенный мужик принялся, чертыхаясь, освобождать косу. Упырь, начиная уже выпускать клыки, принюхался: от великана не пахло живым человеком. Не успев разочароваться, он почувствовал, что стоит крайне неустойчиво, и тут же верхняя и нижняя его половины обрушились, каждая сама по себе, на доски крыльца. Нос Хомяка погрузился в его же горячие, дымящиеся кровью кишки, ему пришлось отжаться на руках, чтобы не захлебнуться. Ощутив же, что лежит грудью на собственных дергающихся ногах, выматерился Хомяк и изрыгал поток мерзких ругательств, пока не заставили замолчать. Ведь ни ужаса, ни страха смерти не испытал упырь, а только дикую злобу и голод, когда Серьга сбросил верхнюю половину его туловища с лестницы, перевернул на спину и удерживал на месте, пока Сопун почти ощупью наставлял кол. Потом Хомяк почувствовал, как нечто чужое и лишнее вторгается ему в грудь, и тут же, не докричав последней стыдной нелепости о своих тесных отношениях с бабушкою Сопуна и матерью Серьги, содрогнулся и перестал что-либо ощущать.
— Сжечь бы шустрика для верности, чтоб опять не ожил, — предложил громким шепотом колдун.
— Некогда нам, — ответил ему отец. — Вот голову отрубить и откатить подальше. Черт, неудобно мне косой!
— А у тебя ж, батя, у пояса сабля.
— Уж лучше поставь его, чтоб головою кверху… Эх, отойди!
Сопун посторонился, коса просвистела, а голова Хомяка откатилась к повозке.
— Ночь длинная, потом сожжем по отдельности. А сейчас давай подкатим телегу, чтобы напротив крыльца, и тащи к ней все пищали, какие найдешь.
Они толкали уже повозку, когда под ноги Сопуну попалась голова Хомяка, он поскользнулся на мокрых волосах и чуть было не упал. Перевернули повозку на правый борт, сами укрылись за кузовом и вывалившимся из него имуществом. Положили на борт большую и две малых пищали. Сопун буквально на ощупь проверил, есть ли порох на полках. Фитили исправно тлели.
— Надо же, какой злой матерщинник! — заметил Сопун. — И откуда только берутся таковые, батя?
— Мало ли откуда? Мать у него, к примеру, была шалава, а он мальцом ползал вокруг нее с хахалями да их похабные слова, не понимая смысла, на ус мотал. А вырос — вся грязь и повылазила, неведомо откуда. Ты давай, не выпускай из глаз дверь. Чую, что супротивники наши вот-вот разведку вышлют.
В своем предположении живой мертвец не ошибся. Враги хуторских мстителей именно о разведке, точнее, о том, кому идти на нее, и спорили. Если точнее, спорили пан Ганнибал и отец Игнаций, красномордый Георг всем поддакивал на немецком, а старый Тимош молча потягивал из своей кружки. В темном углу маялся бледный как смерть Спирька. Сидя на табуретке, держал в дрожащих руках жбан с вином. Польскую речь постояльцев понимал горбун пятое через десятое, однако после матерного лая и звуков, раздававшихся снаружи, да и из сеней тоже, ничего для себя хорошего не ожидал. Только что он сильно перетрусил, когда старый лях заставил его накинуть крючок на двери из сеней.
Сейчас слово взял отец Игнаций. Лицо иезуита, покрытое двухдневной полуседой щетиной, раскраснелось, со лба на стол, застеленный несвежей холщовой скатертью, капал пот. Говорил отец Игнаций с развязностью, которой раньше в нем не наблюдалось.
— Я полностью с тобою согласен, пане ротмистр. Как это ни прискорбно, звуки, прервавшие нашу веселую, беззаботную пирушку, свидетельствуют, что пан Каша, несмотря на свои глубокие познания в славянской языческой демонологии, оплошал, и что его уже нет на этом свете. Я глубоко сожалею о том, что, выходя в дозор, дабы сменить нашего храброго Георга, пан Каша не забыл дожевать свой кусок окорока и допить свою кружку, однако пренебрег возможностью исповедаться мне и причаститься Святых Тайн.
Тут все перекрестились, а немец показал зубы, замечательно белые на красном обветренном лице, и залопотал:
— Йа, йа! Зер гут! Карашо!
— Мы думали, что оторвались от лесной русской нечисти. Увы! Наши безумные преследователи снаружи, а еще там (я узнал голос, изрыгающий страшные, кощунственные ругательства) пан Хомяк, по неизвестной причине после смерти превратившийся в вампира…
— «По неизвестной причине…» — ничего себе! — не выдержал тут Тимош и даже стукнул дном кружки об стол. — Дозвольте, пане ротмистр? Да ведь его деда пришлось пробить осиновым колом в могиле, чтобы не шлялся по ночам, высасывая кровь из младенцев, а мать, известная в Самборе ведьма, была утоплена в Днестре. Я извиняюсь, пане ротмистр, и ты прости меня, святой отец.
Иезуит передернул плечами и продолжил как ни в чем не бывало:
— Итак, кому-то из нас придется выйти в сени и высунуть нос на двор. И если бы я был на месте пана ротмистра, я бы отправил на разведку нашего храброго, молодого и сильного Георга…
— Йа, йа! Карашо!
— Вот ведь чурка! «Карашо» ему, ты ж понимаешь, — усмехнулся в усы пан Ганнибал. — А ты сам, святой отец, не желаешь ли отправиться на разведку, чтобы пополнить свои знания в сей, как ты красиво сказал, демо-но-ло-гии?
— Смеешься надо мной, пане ротмистр? Да и не дерзну я на такой подвиг без благословения своего отца провинциала.
А пан Ганнибал засунул длинный свой нос в кружку и вдруг гаркнул:
— Хлопче! Наполни наши кубки! И стань к свече поближе, чтобы я тебя, схизматика, все время видел!
«Хлопец», в бороде которого было уже полно седины, бросился исполнять приказание, а отец Игнаций торопливо закончил:
— Названный мною воин не только самый молодой и сильный из нас, но и вооружен самым современным и совершенным оружием, испанским мушкетом. Таковы мои аргументы, пане ротмистр.
— Я рыцарь, и как, спрашивается, я должен оценить оружие, специально придуманное для того, чтобы пробивать большой пулей рыцарские латы, доспехи, брони и кольчуги? Придуманное, когда тяжелые арбалеты, стрелявшие стальными крюками, вышли из моды?
— Уже несколько столетий такие арбалеты были под запретом святейшего папы как оружие бесчестное и бесчеловечное, — быстро проговорил иезуит.
— Я святого отца не перебивал, — бросил на него тяжелый взгляд пан Ганнибал и продолжил раздумчиво: — Да только совершенное ли мушкет оружие? Вот с этим я готов поспорить. Бой у него сильнее и дальше, чем у аркебузы, которую запорожские казаки называют самопалом, а москали пищалью, зато и таскать на себе мушкет могут лишь такие здоровяки, как наш Георг…