Самозванец. Кровавая месть
Шрифт:
Некрасивого юношу, и без того закоченевшего в своих промерзших латах на русском предутреннем морозце, пробрала дрожь. Нет, он отнюдь не девица, чтобы слушать страшные сказки в темноте и визжать от ужаса и восторга!
— А тебе откуда про то поручение известно стало, если дело было тайное? — спросил он весело.
Тут Молчанов придержал захрапевшего своего коня и отставал теперь от державного юноши не на полкорпуса конского, как положено, а больше. Произнес с напускной беззаботностью:
— А я и был тем самым доверенным человеком царя Бориса. Я нашел тебя уже в Самборе и понял, что исполнить приказ было тогда довольно просто. Я тогда даже снял верхнее жилье в доме на Краковской, по которой
— И куда это я ходил по Краковской? Да еще ежедень, говоришь, да перед обедом. Никак не могу припомнить.
— Так напомнить тебе, государь?
— А. Вспомнил. Почему же ты тогда отказался от столь блистательного и прибыльного замысла?
— Ты смеешься, государь, значит, не очень сильно сердишься на своего слугу. А просто ты пришелся мне по душе, государь, да и очень уж мне захотелось натянуть нос царю Борису.
— Ладно, в моем войске больше половины вооруженных людей, посланных Борисом, чтобы убить меня, и перешедших на мою сторону. Чем ты их хуже, хитрец? Одно мне только непонятно… Зачем ты решил мне в том тайном деле признаться?
— Отвечу, государь, как на духу. Дело о твоем убийстве вершилось в тайной службе Бориса, а те Борисовы ловкачи захотят переметнуться к тебе и обязательно расскажут о полученном мною поручении. Вот я и решил лучше уж самому признаться. Ведь повинную голову меч не сечет, правда, государь?
— Правда, Молчанов, правда, хитрец. Однако доверие к человечку тот меч отсекает. Ведь получается, ты наврал мне о том, что тебе пришлось убежать от Бориса.
— Да я почти не наврал, государь! Дело было так. Я служил Борису и был у него в доверии. Однако ему донесли, что я, мол, чернокнижник. А Борис, хоть и весьма умный человек, однако слишком доверяет попам и подчеркивает свое истовое православие.
— А вот сие для потомка крещеного татарина вполне естественно, — весело прервал Молчанова некрасивый юноша. Он был готов сейчас говорить о чем угодно, родословную Годуновых обсуждать или даже судьбу ничтожного дворянина Михалки, лишь бы не вспоминать о том, что надутые, но так необходимые ему ляхи собираются его оставить. И проклятый рассвет все не наступает. Не колдуны ли в московском войске такое наворожили?
— …обыск. А я, дурак, книги заветные по наукам алхимии и астрологии особо и не прятал, равно как и таблицы да алхимические припасы и приборы. Меня отодрали кнутом на площади, да и в тюрьму. И вот приходит ко мне в смрадный подвал сам царь Борис Феодорович и предлагает съездить в Речь Посполитую. Обещает вернуть мне свое благорасположение и все, что я имел в Москве, если выполню известное тебе поручение. Родня же моя останется в заложниках.
— И как же теперь твоя родня?
— Родня моя ближайшая вся убита чернью в голодный бунт в нашем поместье. Осталась одна сестра, черница в Новодевичьем. Акилина же, в инокинях Акинфия, мукам только обрадовалась бы — вот уж точно попала бы тогда на небо! С родней моей просчитался Бориска, московский рабоцарь.
— Постой-постой, Михалка! В Новогородке, слышь, колокола бьют к заутрене. Почему же не светает?
В ответ на этот вопрос Молчанов, нецеремонно ухватив за стальную наручь, показал ему на красную полосу на востоке, которую рассеянный юноша успел тем временем углядеть и сам. Теперь рассвет, поторапливаемый колокольным звоном, ширился неумолимо, как агония. Вот и город выступил из серой мути, и совсем близко, как показалось сгоряча пытливому юноше, возникло пепелище, оставшееся после посада. За ним большой военный лагерь примерно в полутора пушечных выстрелах от городской стены, а перед ним темные толпы людей.
Тут запела труба, перекрыв глухое гудение колоколов, забухали барабаны, и черная толпа, издали похожая на ежа, двинулась вглубь лагеря. Ей навстречу ахнула пушка, выбросив белое облачко дыма. Тут же раздался залп из пищалей, будто сырой хворост в костре затрещал, затем второй…
— А что они кричат? — обернулся некрасивый юноша к Молчанову и увидел, что к ним приближается, на скаку салютуя саблей, капитан Сошальский.
Окружающий мир теперь стал цветным, и было весело глазу наблюдать капитана в синем плаще поверх начищенных доспехов, в венгерской шапке-магерке зеленого сукна с пером над красным усатым лицом, да еще верхом на игреневом красавце, венгерском коне. Сошальский прокричал по-польски, что его величеству следует призвать оруженосца, дабы надел на него шлем, и не желает ли его величество, чтобы он, Сошальский, поискал лучшее место для наблюдения за битвой.
Державный юноша ответил так же на польском, что обойдется без шлема и что ему прекрасно видно битву и отсюда. И добавил:
— А ближе я не подъеду, чтобы не украсть славу победы у знаменитого полководца капитана Гонсевского!
Про победу он не преувеличил: муравьи-московиты разбегались из лагеря, их преследовали комары-гусары с крыльями на седлах за спиной и с копьями, да блохи-мужички с саблями на юрких татарских лошадках — донские казаки. Ни одна московская пушка так и не выпалила больше, а самый высокий шатер в дальней части лагеря лежал уже на боку. Неужто запорожцы все-таки захватили князя Михайлу Федоровича Мстиславского, прославленного победителя крымских татар? Вот бы кого переманить на свою сторону. Старый конь борозды не портит. И жаль, что так и не догнал его тот седоусый ротмистр из Самбора, многоопытный старый лис, служивший еще под железной рукой победителя московитов короля Стефана Батория… Что толку переживать о неприятностях, еще не наступивших? Не лучше ли порадоваться сегодняшнему успеху, дарованному переменчивой Фортуной? И с новым, теплым чувством взглянул великодушный юноша на кучку своих военачальников, под его знаменем и гетманским бунчуком занявшую холм, отсюда казавшийся очень близким к лагерю, едва ли не под пулями. Скоро Гонсевский пришлет к нему гонца, будет уже не до Молчанова, а ведь надобно его, плута, успокоить.
— Ты правильно сделал, Михайло Андреевич, что открыл мне свою тайну. Теперь я знаю, что у тебя есть веские причины желать скорейшей смерти царя Бориса. Я думаю, что и одного наказания кнутом хватило бы.
Молчанов, выдавив из своих хитрющих глаз по слезинке, подъехал ближе и поцеловал у милостивого юноши руку. Промолвил с чувством:
— Благодарю тебя, государь. Еще спрашивал ты, чего в лагере кричат. Наш ясак тебе ведом: «За Бога и царя Дмитрия!» А московские люди? Кричат, что приказано им.
— А если с триумфом войдем мы в Москву, рискнешь ли ты снова заняться чернокнижием?
— Те науки, в которых я упражнялся, только тупая поповская сволочь могла назвать чернокнижием, — принялся обстоятельно отвечать успокоившийся Молчанов. — А наук у меня любимых две — алхимия и астрология, обе тебе, конечно, ведомы. И я, когда война кончится, науками этими, конечно же, снова займусь, хоть книги собрать снова будет очень непросто.
— О! Варварский кнут не способен остановить прогресс науки! — ухмыльнулся любознательный юноша, тотчас же огорчившийся, что промолвился при Молчанове иноземным ученым словцом. — Пожалуй, я доверю тебе составить мой гороскоп.