Самозванец. Кровавая месть
Шрифт:
Отец Евстратий пожал плечами. Очень убедительно излагает нечистый, однако этому знаменитому обманщику поддаваться нельзя.
— А теперь посмотри на мой замечательный фонарь. Сработан он в Гамбурге из лучшего золингенского железа. Рукоятка деревянная, чтобы не обжигал хозяина, жаркий воздух выводится здесь сквозь дырочки и рассеивается этой вот круглой крышкой под рукояткой, — встав со скамьи, черт показал длинным тонким пальцем на фонаре. — Вместо стекол по бокам — отшлифованные и ограненные куски горного хрусталя. Вот эта боковина вынимается, чтобы можно было долить
— И чем же?
— Так вот, я заправляю ее жиром, вытопленным на адской сковороде из твоего Никифора Тура. Прекрасно горит! Ярким пламенем! Одной заправки на целую ночь хватает!
Чернец отшатнулся, перекрестившись. Пробормотал:
— Таки доездился отец Никифор на своем венгерском скакуне! И вот тебе, господин отец архимандрит, твоя длинная сабля… И вот тебе сапоги со шпорами. И вот тебе твое любимое «Не мир, но меч…».
— Нет-нет! Воевал покойник как раз по делу. Осужден же за сребролюбие, за чревоугодие и за гордое убеждение, что монастырский устав не для архимандрита писан. А думаешь, ты у нас такой уж безгрешный? Тогда посмотри, будь добр, вправо.
Взглянул он вправо — и снова перекрестился. Потому что, освещенный ярким адским фонарем, стоял там, где у людей красный угол с иконой, вырезанный из дерева языческий болван, да еще и голова его поблескивала следами нечестивых поганских жертв. Откуда взялся кумир, неужто черт его успел подкинуть?
— Не смеши меня, Евстратий! И оставь эту глупую манеру чуть что — у себя перед носом рукою махать.
— Я понял, пане, понял! Идол был припрятан под оленьей шкурой, а я ночью ее стащил с него, чтобы согреться. Да и лежу я на скамье ногами к двери, и мне тот угол не виден.
— Можешь оставить свои оправдания при себе, Евстратий. Твой добрый самаритянин оказался ярым язычником, а ты принял от него не только кров, но и лечение. Между прочим, читал же ты «Номоканон»? Я напомню. «Правило одиннадцатое, Шестого собора, иже в Трулле, повелевает: аще кто в болезни дерзнет призвати евреина-врача и от него врачуется, аще убо священник есть, да извержется, мирский же да отлучится».
— Так то ж, если врач — еврей… Да и не читал я сам «Номоканона». Я же человек простой, ты же сам видишь, пане.
— По-твоему, врач-язычник лучше врача-еврея? Вот только зачем я у тебя спрашиваю… Ты лучше повтори мой вопрос своему духовному отцу на исповеди, если тебе суждено будет вернуться в монастырь, — вкрадчиво посоветовал черт. — Ведь ты оказался в чертовски опасном положении, Евстратий. Этот лес не годится для монашеского моциона. Ты во владениях Велеса, и тебе крепко повезло, что здешний Лесной хозяин увлекся войной с иноземцами, уничтожившими Серьгин хутор. Зато передо мной тебя навестил медведь, ведь я не ошибаюсь? Быть может, то и не лесной зверь был, а сам бог Велес, ведь старик обожает являться в образе медведя-исполина.
Отец Евстратий застучал зубами. Похоже, пронзительный предутренний холод все-таки его достал.
— Ты ведь не так и прост, как говоришь, Евстратий. Взять хотя бы, как ты повел себя с теми разбойниками на хуторе. Если бы ты сразу же выдал им, в каком дупле спрятал мошну с собранными для монастыря деньгами, они бы тебя сразу же и убили. Если бы ты не выдал своей казны, они бы тебя замучили до смерти. А ты потерпел-потерпел, да и сказал, где деньги. А когда эти пьяные убийцы побежали в лес искать дупло, сумел уползти.
— Я поступал не размышляя, — честно признался отец Евстратий. — Мне немного повезло тем страшным вечером. Если про это можно так сказать. Подумать, так уж какое там везение…
— А скажи, как бы ты поступил с твоими мучителями, если бы они попали тебе в руки?
— Я бы отдал их в руки судейским. Когда станут мерзавцев поднимать на дыбе, задумаются, стоило ли им мучить и калечить невинных людей.
— Да не задумаются они, разве что уже в пекле: все почти мертвы. Убиты мстителями.
— Это не по-христиански, пане.
Черт тяжело вздохнул, и показалось отцу Евстратию, что и пламя в ужасном фонаре притухло.
— Скучный ты человек, Евстратий. Потому что очень уж правильный. Ладно, теперь к делу. Предлагаю честную сделку. Простой обмен, знаешь ли: я тебе, а ты мне. Я тебе: завтра ночью за тобой прилетят две дебелые ведь… то есть молодицы из Путивля. Прежде хворых вроде тебя возили на носилках между двумя конями-иноходцами. Но так будет даже быстрее. Они возьмут тебя под руки и перенесут на пепелище Серьгина хутора. Ты кое-что обещал хозяину избушки, а они помогут тебе выполнить обещание. Только не мастери, будь добр, свой неказистый крест, а пусть они поставят над колодцем этого идола. Потом мои молодицы отнесут тебя на Бакаев шлях и присмотрят за тобой, пока не подберут тебя добрые люди. Годится?
— Ты уж извини, пане… — покачал головою чернец и вжал ее в плечи. — Да и моя бессмертная душа мне самому еще понадобится.
— Да ты дослушай сначала! Свою драгоценную душу можешь оставить при себе. Ты мне: где бы ты ни был, но на закате в последнюю пятницу каждого месяца будь готов встретиться со мною, и ты мне рассказываешь, как у твоего архимандрита идут дела с устройством типографии.
— А чем тебе, пане, не нравится сие богоугодное начинание? — заикаясь, осведомился отец Евстратий, никак не ожидавший от черта такой осведомленности: знает, эфиопская душа, что это именно его посылал отец Елисей прицениться, когда прошел слух, что во Львове намечается продажа одной из типографий, некогда принадлежавших знаменитому Ивану Федорову.
— Разве я говорил, что мне не по душе этот замысел? — искренне (а там, кто его поймет?) удивился черт. — Да я и сам, Евстратий, не знаю, что тут сказать. Когда не по душе мне типографское дело, а когда и по душе. Видел бы ты, какие угодные мне книги печатают иногда в Европе! Хотя тебе, монаху, на такое и смотреть запрещается, не то что читать. Впрочем, ты человек не книжный, вон и те прокимны, что помнил, у тебя из головы вылетели, так что едва ли ты поймешь мои парадоксы о книгопечатании.