Самозванец
Шрифт:
Начался обряд венчания.
Неелов сидел в кресле, его шафером был доктор и, стоя сзади, держал над ним венец.
У Селезневой был шафером приехавший снова по просьбе Сергея Павловича Таскин, и ее обвели три раза вокруг кресла больного жениха.
Обряд окончился.
Честь Любовь Аркадьевны Селезневой была восстановлена, но Долинский не выдержал до конца и уехал на станцию, а оттуда в Москву.
На другой день, приехав снова в имение, он застал в доме Неелова целый консилиум врачей.
Елизавета Петровна занималась
Любовь Аркадьевна была одна в своем будуаре. Сергей Павлович вошел туда.
Молодая женщина бросилась к нему навстречу и неожиданно для него упала перед ним на колени.
— Честь ваша спасена, хотя вы будете очень несчастны, Любовь Аркадьевна! — сказал он, поднимая ее. — Но прошу вас, что бы ни случилось, знать, что я ваш на всю жизнь… Теперь я уеду, но в знак вашего расположения, дайте мне что-нибудь на память.
— Вот кольцо… — взволнованным голосом проговорила она. — Это первый драгоценный подарок, сделанный мне папой… я дорожила им больше всего.
Она сняла с пальца колечко с изумрудом и бриллиантового осыпью, подала Долинскому и тотчас вышла.
Но в зеркале он видел, что по лицу ее струились крупные слезы.
Владимиру Игнатьевичу отняли ногу, но операция удалась блистательно, и больной был вне опасности.
Все, кроме Таскина, уехавшего накануне, и Долинского, вернувшегося также в Москву после разговора с Любовь Аркадьевной и получения от нее кольца, несколько дней провели в имении Неелова, куда даже приехала и Мадлен де Межен, вызванная Савиным.
Когда опасность для больного миновала, они тоже вернулись в Москву, но за это время Николай Герасимович глубоко оценил достоинства Елизаветы Петровны Дубянской и окончательно стал благоговеть перед этой девушкой.
На другой день по возвращении в Москву Долинский и Дубянская уехали в Петербург, куда раньше послали письмо с извещением о состоявшемся бракосочетании Неелова и Селезневой.
VI
МАТЬ И НЕВЕСТА
В Петербурге Елизавету Петровну ожидало роковое известие. В своей комнате, в доме Селезневых, на письменном столе она нашла письмо Анны Александровны Сиротининой. Письмо было коротко, очень коротко, но в нем чувствовалась такая полнота человеческого горя, что, охватив сразу все его глазами, Дубянская смертельно побледнела.
«Большое несчастье. Приходите, родная.
Вот что прочла в письме Елизавета Петровна, и, переодевшись с дороги, даже не заходя к Екатерине Николаевне Селезневой — Аркадий Семенович встретил их на вокзале — тотчас поехала на Гагаринскую.
В уютной квартирке Сиротининых царило бросившееся в глаза молодой девушке какое-то странное запущение.
Казалось, все было на своем месте, даже не было особой пыли и беспорядка, но в общем все указывало на то, что в доме что-то произошло такое, что заставило его хозяев не обращать внимания на окружающую их обстановку.
Самое выражение лица отворившей на звонок Елизаветы Петровны дверь прислуги указывало на совершившийся в этой квартире недавно переполох.
— Дома Анна Александровна? — спросила Дубянская.
— Дома-с, пожалуйте, — отвечала служанка, снимая с молодой девушки верхнее платье.
— Здоровы?
— Какое уж их здоровье…
В тоне голоса, которым произнесла прислуга эту фразу, слышалось что-то зловещее.
— Это вы! — вышла навстречу гостье в гостиную Анна Александровна.
— Здравствуйте.
Все это было сказано старушкой с какими-то металлически-холодными звуками в голосе.
Елизавета Петровна остановилась перед ней, как окаменелая.
Сиротинина до того страшно изменилась, что встреть она ее на улице, а не в ее собственной квартире, она бы не узнала ее.
Еще недавно гордившаяся, что у нее почти нет седых волос, она теперь выглядела совершенно седой старухой.
Страшная худоба лица и тела делала ее как будто выше ростом. Платье на ней висело, как на вешалке. Морщины избороздили все ее лицо, а глаза горели каким-то лихорадочным огнем отчаяния.
— Что с вами, дорогая? Что случилось? — кинулась к ней молодая девушка. — Дмитрий Павлович болен?
— Хуже…
— Умер?
— Хуже…
— Что же с ним? Бога ради, не мучьте меня.
— Он… в тюрьме… — не сказала, а вскрикнула со спазмами в голосе Анна Александровна.
— В тюрьме… — бессмысленно глядя на старушку, повторила Елизавета Петровна, — в тюрьме?
Ноги ее подкосились, и она, схватившись за преддиванный стол, у которого они стояли, в изнеможении скорее упала, чем села в кресло.
— В тюрьме… — снова с каким-то недоумением, видимо, не понимая этих двух слов, повторила она.
— Да, в тюрьме… А вы этого не знали? — сказала Сиротинина с какой-то злобной усмешкой.
— Откуда же знать мне?
— Весь Петербург знает… Все газеты переполнены.
— Я это время не читала газет и не была в Петербурге.
— Вы не были в Петербурге?
— Я была в Москве, по поручению Селезневых… Туда убежала с Нееловым их дочь… Мы ездили за ней…
— О, Боже, благодарю тебя! — вдруг воскликнула старушка. — Простите меня… прости, Лиза, — и она с рыданиями бросилась обнимать Дубянскую.
Та вскочила, поддерживая на своей груди плачущую горькими слезами старушку, усадила ее в кресло и опустилась у ее ног на ковер.
— Успокойтесь, милая, дорогая… Расскажите, что случилось? — умоляла она.
Анна Александровна продолжала плакать навзрыд.
— А я подумала, что и ты, Лиза, веришь в то, что он виноват… — сквозь рыдания говорила она.
— Виноват? Кто? В чем?
— Мой Дмитрий… в краже…
— В краже?.. Что вы говорите? Разве может быть человек, кто этому поверит?