Самурай

Оловянная Ирина

— Его зовут Поль, — сказала Анна, как будто что-то решив.

Я понял, что это так и есть: ещё несколько минут назад мальчика звали иначе. Теперь его будут звать в честь отца, который отдал за него жизнь. Я посмотрел на Анну: если понадобится, она тоже так сделает. А мои родители просто выбросили меня, как ненужную вещь. И я был ещё меньше и беззащитнее. Чёрт! Плевать я на них хотел! Тогда почему это так больно? Я забрался в палатку, лег лицом вниз и сделал вид, что сплю.

Летучие коты! На свете полно маленьких детей, и у большинства из них вполне нормальные родители. Так что

ж мне теперь всю жизнь рыдать из-за того, с какой яблоньки упал я сам?! Надо ввести четвертое правило: «Никогда себя не жалей!» Вот так.

В порядке борьбы со своими слабостями я вызвался помочь искупать ребенка. И правильно сделал: чертовски забавное занятие.

В три часа ночи я сидел в традиционном, но совершенно бесполезном дозоре и вдруг услышал, как кто-то ломится в мою сторону с края болота. Я зашел этому лопуху в тыл и собирался уже тихо треснуть его по голове, как понял, что это Виктор.

— О Мадонна! Я тебя чуть не убил. Какого дьявола ты здесь бродишь?

— Я искал тебя, — признался Виктор.

Часовому не следует ни с кем разговаривать и отвлекаться; с другой стороны, не будут нас кремонцы искать, не до того им; и проф тогда, на Джильо, тоже не прогнал меня сразу же, как по идее должен был сделать.

— Ладно, — проворчал я, — садись рядышком, горе луковое. Зачем ты меня искал?

— Я хотел спросить…

— Ну спрашивай.

— Откуда ты всегда заранее знаешь, как все сделать правильно? Ну… Да…

— Я не знаю, — ответил я, — я притворяюсь. Пока нам просто везёт. Да и то… Гвидо…

— А если нам не повезёт?

— Тогда ты уже ни о чем не успеешь спросить.

— Чего?

— Нас просто убьют.

— А почему ты не боишься?

— Я боюсь. Ты же тоже не дрожишь мелкой дрожью, а у тебя было гораздо меньше времени, чтобы привыкнуть ко всему этому.

— Ну не знаю… Тут девочки… И дети…

— Девчонки здесь родились. Беспокоиться за свою жизнь они начнут после нашей смерти. А пока они беспокоятся за нас.

— А дети…

— Они просто не понимают.

— Пьетро понимает.

— Угу, ему уже десять. Не советую тебе с ним бороться или соревноваться в стрельбе. Его учил профессионал.

— Уже десять, — усмехнулся Виктор.

— Ага, разделение полов происходит при зачатии. Так что формально ты сначала стал мужчиной, а потом родился… Да, разговаривай потише, а то мне не слышно, что вокруг делается.

Виктор покивал.

— Все равно, — упрямо заявил он, — ты какой-то слишком спокойный. Ты веришь в Бога?

— Не-е. Ты чего это? Разве похоже?

— Не знаю…

— На Этне почти никто не верит. Верить можно в свою голову, свои руки и ноги. В то, что товарищи тебя не предадут и не оставят. И всё.

Виктор усмехнулся:

— У нас на Новой Сицилии вас за это клеймят аморальными типами.

— Э-ээ, а как одно связано с другим?

— Ну я читал одного древнего автора: «Если Бога нет, то всё дозволено».

Я немного покрутил эту мысль.

— Это он от себя или у него герой так думает?

— Сложно сказать; похоже, что от себя.

— Тогда он-то и есть аморальный тип!

— Почему это?

— Получается, что своей совести у него нет. Только страх. Морально быть рабом, аморально быть свободным. Так, что ли? Выходит, что детей нельзя убивать, потому что за это Бог покарает. А на самом деле их просто нельзя убивать! И все. А милый лозунг «Убивайте всех подряд, Господь узнает своих» [31] выдвинули самые что ни на есть верующие! Они даже воевали за веру.

31

Крик, часто повторявшийся во время Варфоломеевской ночи.

— Эй, успокойся. Ты как будто убеждаешь толпу католиков сжечь Ватикан.

Я хмыкнул.

— Нет уж, Ватикан пусть стоит, строили-то его люди. А вера — это протез совести.

— А что такое «протез»?

— Ну когда-то давно, когда не умели клонировать утраченные конечности, делали такие электронные заменители рук и ног, на батарейках. Я читал где-то.

— А-а, понятно. Когда чего-то не хватает. М-мм, похоже, что так и есть.

— А ты веришь в Бога. Ну почему ты спросил?

— Ну как сказать, у нас вроде как принято. В детстве верил, а сейчас… А спросил я, потому что ты не боишься умереть.

Я помотал головой:

— Я не боюсь, потому что все равно это когда-нибудь произойдёт. И дрожать из-за этого всю жизнь я не собираюсь. Это глупо.

— При чем тут глупо или не глупо, если страшно?

— Ну… Человек может во многом себя убедить. Обычно это вредно, кремонцы вот убедили себя, что иначе, чем они, жить нельзя. Вот и мучаются, и других мучают. Если ты начнешь убеждать себя, что ты, например, заболел, то завтра у тебя будет температура. Так почему нельзя убедить себя в том, что бояться нечего?

— А на самом деле? На самом деле есть чего?

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят? [32]

Этого никто не знает. Доказательств нет и быть не может.

Мой комм ожил в четверг утром.

— Энрик! Это Фернан, откликнись! — Голос доносился сквозь треск и свист.

— Да! Я слушаю! — радостно закричал я.

— С вами всё в порядке?

— Все живы, Гвидо ранен. А у вас как?..

32

Шекспир «Гамлет», акт III, картина I (пер. Б. Пастернака).

— Успокой там всех, здесь никто не пострадал. Синьор Галларате воюет на Южном континенте. Я с ним свяжусь сейчас.

— Да, — произнес я упавшим голосом.

— Рассказывай про Гвидо, — деловым тоном велел Фернан.

— Спину обожгло из бластера. Мы вроде всё сделали правильно. Воспаления нет.

Вокруг меня уже собрались все. До Лео первого дошло, что у него тоже есть комм. Через минуту ребята уже успокаивали родителей.

— Я тебя запеленговал, — сказал Фернан, — через полчаса за вами прилетят.